Результаты поиска потегуОшо
Дополнительные фильтры
Теги:
Ошоновый тег
Автор поста
Рейтинг поста:
-∞050100150200300400+
Найдено: 6
Сортировка:
Автобиография духовно неправильного мистика, Фрагмент 4
ОТРАЖЕНИЯ В ПУСТОМ ЗЕРКАЛЕ:
СОТНИ ЛИЦ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО НИКОГДА НЕБЫЛО
СОТНИ ЛИЦ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО НИКОГДА НЕБЫЛО
Вопрос: Кто вы?
Тот, кем меня считают. Зависит от вас. Если смотреть наменя без предвзятости, я буду совсем другим. Если смотретьс заведомо составленным мнением, это мнение окрасит меня.Ожидания меняют меня. Я – просто зеркало. В немотражается ваше лицо. Говорят, что обезьяна не увидит взеркале апостола. Обезьяна увидит там только обезьяну.
Все зависит от того, как на меня смотрят. Я уже исчез ипотому не могу сказать, кто я. У меня нет черт. Есть толькопустота, зеркало. А у вас есть полная свобода. Если хотитепонять, кто я, вам придется стать такими же пустыми. Тогдапоявятся два зеркала, обращенных друг к другу, и в каждомотразится только пустота. Бесконечная, вложенная пустота– два зеркала лицом к лицу. Но если у вас естькакие-то мысли, вы увидите в зеркале именно их.
СЕКС-ГУРУВопрос: Много говорили и писали о том, что вы –"гуру свободного секса", что вы верите в случайный секс всочетании с напряженными словесными столкновениями иконтролем над разумом. Правда ли это?
А вы полагаете, что за секс лучше платить? Разве он недолжен быть свободным, бесплатным? Лично для меня, секс– простое, прекрасное и естественное явление. Еслидвое хотят поделиться друг с другом энергией, это никогобольше не касается. А выражение "свободный секс"подразумевает, что многие предпочли бы видеть в нем платнуюуслугу, покупать секс – то ли у проститутки, на однуночь, то ли у жены на всю жизнь, – но, так или иначе,покупать.
Да, я верю в свободный секс. Я верю, что каждый отрождения имеет право делиться энергией, наслаждатьсясексом. Это приятно. В сексе нет ничего серьезного. Но те,кто утверждает, будто я учу "свободному сексу", –жалкие, сексуально неполноценные люди.
Из беседы с Кеном Кашивахарой,
"Эй-Би-Си", "Доброе утро, Америка"
"Эй-Би-Си", "Доброе утро, Америка"
Я как-то написал одну книгу... Не сам написал, еесоставили на основе моих выступлений. Книга называется "Отсекса к сверхсознанию". С тех пор были опубликованы ещесотни моих книг, но остальные, похоже, никто и не читает.Во всяком случае, в Индии. Все читают только "От секса ксверхсознанию". И все против нее, все ее критикуют. До сихпор появляются статьи, целые книги. Махатмы выступают сгневными реакциями. И никто не упоминает о других книгах,на них и внимания не обращают. Понимаете, в чем штука?Словно я только одну книгу и написал.
Люди страдают от тяжких мук. Секс стал гноящейся раной,которую нужно вылечить.
* * *
На мой взгляд, сексуальный оргазм даст первоепредставление о медитации, потому что разум умолкает,даже время останавливается. На долю секунды исчезают ивремя, и разум, человек совершенно безмолвен и купается вблаженстве. Я говорю это... Это мой научный подход квопросу, потому что у человека не было иной возможностипонять, что блаженство наступает, когда нет времени имышления. Кроме секса, не было другой возможности постичь,что есть некий путь, ведущий за пределы разума, за рамкивремени. Очевидно, что именно секс принес первыепредставления о медитации. Но весь мир ругает меня за то,что я говорю людям эту правду.
Никто ни разу не высказывал иных предположений о том,как люди открыли медитацию. Ее ведь так просто не найдешь.Нельзя идти по обочине и найти ее в канаве. Как людипридумали медитацию?
Весь мир обсуждает мои взгляды, поносит меня почем светстоит, и все только потому, что я рассказал о движении отсекса к сверхсознанию. Никто, кстати, не поясняет, в чемименно я виноват. Но мою книгу, которая переведена натридцать четыре языка и уже десятки раз переиздавалась,читают все без исключения монахи! Среди моих читателейбольше всего индуистских, джайнских, христианских ибуддийских монахов! В Пуне буквально пару месяцев назадсостоялась конференция джайнов, и мой секретарь сказал мне:"Знаете, приходили джайнские монахи, и все просили толькоодну книгу – "От секса к сверхсознанию". Прятали ее вскладках одежды и молча выходили, пока никто не обратил наних внимания".
Книга "От секса к сверхсознанию" совсем не о сексе. Онао сверхсознании. Но у людей есть только один способ понять,что есть некая дверь, некий путь за грань мышления – квечному безмолвию. И этот путь – сексуальный оргазм.Пусть он длится доли секунды, но этот миг превращается ввечность, потому что все вокруг замирает, а ты забываешь овсех тревогах и бедах.
* * *
Я говорил, что человек может пройти "от секса ксверхсознанию" – и все в восторге! Все слышаттолько "от секса", никто не слышит продолжения: "ксверхсознанию".
Это относится и к тем, кто против меня, и к тем, кто за.Все реагируют одинаково! Люди вообще похожи, а друзьянередко мало чем отличаются от врагов. Вполне естественно,что меня неверно поняли мои противники. Но мои сторонникитоже восприняли все неправильно, и вот это уже совершеннонеестественно. Противников можно простить, но как проститьтаких сторонников?
Однажды я сказал, что секс глуп, и мне сразу начализадавать гневные вопросы. Одна из моих санньясинокнаписала в письме: "У вас хватило наглости заявить, будтосекс – это глупо!" Похоже, она ужасно оскорбилась. И ямогу это понять: если ведешь определенный образ жизни, тебене хочется, чтобы эту жизнь называли глупостью. Если этоглупо, а ты этим занимаешься, значит, ты сам глуп! И этообидно. Но я вынужден говорить правду, даже если онакого-то обижает, потому что только так можно дать понять,что в жизни есть и многое другое, в ней есть нечто высшее,более величественное, приносящее больше блаженства, чем оргазм.
Секс – это лишь начало, но далеко не конец. И еслиты выбираешь такое начало, в этом нет ничего дурного.Ошибка – это когда ты цепляешься только за это и нехочешь ничего большего.
Достаточно хотя бы час посидеть в дза-дзэн послезанятий любовью – и вы сами поймете, о чем я говорю.Вы поймете, почему я сказал, что секс – это глупость.Заведите такую привычку – час дза-дзэн послесекса – и посмотрите, что получится. Кто ты, хозяинсекса или раб любви? Если ты властвуешь над ним, секс– не глупость. Если ты раб секса, он глуп – хотябы потому, что очередной половой акт усиливает эту рабскуюзависимость, ты сам укрепляешь свои оковы.
Только медитация позволит понять, о чем я говорю. Такиевопросы не решаются логическими доказательствами. Их решаеттолько ваша собственная медитация. Ты сам должен понять иосознать.
* * *
Я никогда не учил "свободному сексу". Я училсвятости секса. Я учил тому, что секс нельзя переносить изцарства любви в царство законопорядка. Если ты любишьженщину, потому что она твоя жена, а не просто так, вашиотношения становятся проституцией – пусть узаконенной,но все же проституцией. А я всегда был против проституции,законна она или нет. Я верю в любовь. Если двое любят другдруга, пусть живут вместе, пока их связывает любовь. Ноесли любовь исчезает, им лучше поблагодарить друг друга имирно разойтись.
Я никогда не призывал к свободному сексу. Вся беда видиотизме индийской желтой прессы, которая свела всю моюфилософию к этим двум словам. Я написал четыреста книг, итолько одна из них касается секса. В остальных трехстахдевяносто девяти о сексе ни слова, я говорил о нем водной-единственной книге – причем, и эта книга совсемне о сексе. В ней говорится о том, как превращатьсексуальную энергию в духовную. По существу, это антисекс!
Но критики перевернули все с ног на голову, а потомначали обвинять меня в своем же извращенном толковании!Они, впрочем, никогда не представляли меня в истинномсвете. Я никогда не думал, что Индия – такая глупаястрана! Страна, где родилась философия тантры, гдепостроили Кхаджурахо и Конарак, – эта страна не можетбыть настолько глупой, чтобы не понята мои слова!Кхаджурахо – вот живое свидетельство. Тантрическиекульты – вот мои доказательства. Между прочим, этоединственная страна, где существовала тантра. Нигде насвете никто больше не пытался превращать сексуальнуюэнергию в духовную – а именно об этом я и говорил. Ногазетчиков не интересует действительность, их волнуеттолько сенсационность.
ОСНОВАТЕЛЬ КУЛЬТА
Вопрос: Все, что вас окружает, газеты представляюткак некий культ, секту. Так ли это? Если нет, то как можноэто назвать?
Это просто движение. Не культ, не секта, не религия, адвижение за медитацию, попытка создать науку о внутреннеммире. Это учение о сознании. Обычная наука занимается миромобъективным, а это движение создает науку о субъективном мире.
Ученые изучают все вокруг, а мы намерены изучать ученых.Почему он должен оставаться в тени? Ученый познает все,кроме самого себя. Это ведь просто стыдно! Альберт Эйнштейнтак глубоко постиг мир физики, что его смогли понятьвсего-то человек десять. Но о себе он ничего не знал. Этопросто ужасно.
Моя работа – создать такое движение. Не религию, арелигиозность. Я считаю религиозность душевным качеством.Это не членство в какой-то организации, а внутреннеепереживание собственной сущности.
Из интервью для Пятого канала частной
общенациональной кабельной сети Италии
общенациональной кабельной сети Италии
Разумеется, я промываю мозги. Я – все равночто машина в химчистке. Я не старомоден. Разумеется, ко мнепривязываются. А кто против привычек? Привычки – этоне всегда плохо. Если питаешь страсть к прекрасному, кпоэзии, театру, скульптуре, живописи, никто не начнетпредлагать тебе бросить такую привычку. Привычки вреднытолько в том случае, когда лишают сознания. Алкоголикамдействительно стоит бросать свою дурную привычку, но моеучение о сознании описывается так: пусть осознанностьстанет привычкой, от которой ты уже не можешь отказаться!
Что плохого в промывании мозгов? Промывай их каждыйдень, пусть будут чистыми! Тараканы вам нравятся? Промываялюдям мозги, я вылавливаю тараканов. Это особые насекомые.Ученые доказали, что всюду, где есть человек, будут итараканы, а где тараканы – там человек. Мы всегдарядом, мы старые друзья.
Но зачем пускать их в мозг? Мозги нужно промывать.Просто промывание мозгов стали понимать совершеннопревратно.
Христиане боятся, что кто-то начнет промывать мозгихристианам и те перестанут быть христианами. Индуистыбоятся того же, потому что люди бросят индуизм. Этогобоятся и мусульмане, и коммунисты. Промывания мозгов всебоятся.
Но я целиком и полностью за него.
Есть старая поговорка: "Чистота приближает к Богу". НоБога нет, так что остается только чистота. Чистота и естьБог.
Я не боюсь промывания мозгов, потому что не сую вам вголову тараканов. Я даю вам возможность ощутить чистотуума. Хоть раз почувствовав, что значит чистый ум, вы никомубольше не позволите набивать его всяким хламом. Те, кто этоделает, – настоящие преступники.
Промывание мозгов – не преступление. Преступники– те, кто ваши мозги запачкал. Пачкать чужие мозги– вот настоящее преступление, но это вытворяют повсему миру. Все религии, все политические лидеры пользуютсявашими головами как туалетом. Именно эти ужасные людиосуждают промывание мозгов, хотя на самом деле этопрекрасное дело.
Я промываю мозги.
И те, кто приходят ко мне, должны ясно понимать: ониприходят к человеку, который намерен промыть им мозги,избавить мышление от всяких тараканов. Индуисты,мусульмане, христиане – все настроены против менятолько по одной причине: они упорно набивают ваши головытараканами, а я выгоняю этих жучков мощным напором чистой воды.
Это просто современная религиозная прачечная.
* * *
Мои усилия направлены на то, чтобы избавить ваш ум отвсех традиций, условностей, предрассудков и верований.И тогда вы сможете перейти в состояние вне разума, всостояние окончательного безмолвия, где не звучит ни единоймысли. На поверхности озера сознания нет даже легкой ряби.
Вы и сами можете этого добиться. Я не говорю: "Идитетолько за мной, я – ваш спаситель, только я помогувам". Это чушь. Никто вам не поможет, только вы сами можетесебя спасти. А духовная независимость – единственное,что достойно звания настоящей независимости. Прочие ееформы – политическая, экономическая –поверхностные пустяки. Истинная, подлинная независимостьзаключается в том, что ты не зависишь ни от кого в своемдуховном росте.
И те, кто пришли ко мне, становятся все самостоятельнее.Они все больше становятся собой. Вот почему они меня любят.Я не превращаю их в толпу, я каждого делаю настоящейиндивидуальностью. Я не навязываю идеологий и правил. Япросто делюсь своими переживаниями. И мой опыт помогает импридумывать свои собственные правила.
Это дружба, а не отношения Учителя и учеников. Этодружба Учителя и множества потенциальных Учителей.
МОШЕННИК
Мне приходится работать на двух уровнях: на вашеми на своем, куда я хотел бы поднять и вас.
С вершины холма мне приходится спускаться к вам, вдолину. Иначе вы просто не услышите меня, не поверите, чтовершина залита солнцем. Мне приходится брать вас за руку ивести за собой, а по пути рассказывать всякие небылицы! Ноони развлекают вас, так легче идти в гору – и вышагаете, поглощенные рассказом. Лишь поднявшись на вершину,вы поймете, зачем я рассказывал эти длинные истории. Выбудете благодарны за это, потому что иначе не смогли быидти так долго, не смогли бы пройти этот трудный путь.
Вспомните: все учителя на свете всегда говорилипритчами, историями. Почему? Истину можно сказать и так,зачем же столько историй? Просто ночь длинна, а вам нельзязасыпать. Если идти молча, вы уснете.
Вас нужно чем-то занять до самого рассвета, а истории,которые рассказывают учителя, – самые интересные, онипомогают скоротать время.
Истину нельзя выразить словами. Можно только провестивас туда, откуда вы сами ее увидите.
* * *
Я вспомнил одну историю:
Один царь выходил по ночам в город, чтобы узнать, какживут его подданные. Конечно же, он делал это тайком. И егоочень заинтересовал один человек – молодой, красивыйпарень, который все время стоял на улице под деревом. Пододним и тем же деревом каждую ночь. Наконец, любопытствопобедило. Царь остановил коня и спросил юношу: "Почему тыне спишь?" Парень ответил: "Люди ложатся спать, потому чтоим нечего беречь, а у меня столько сокровищ, что я простоне могу лечь спать, их нужно охранять".
"Странно, – сказал царь. – Я не вижу тутникаких сокровищ". "Они во мне, – ответил юноша.– Ты и не можешь их увидеть".
С тех пор царь постоянно останавливался поговорить сюношей. Тот был прекрасен, и к тому же царь потом часамиразмышлял над каждым его словом. Царь очень привязался кмолодому человеку и решил, что тот настоящий святой, что онбережет осознанность, любовь, тишину, медитацию ипросветление – вот какие сокровища он охранял. Он немог спать, не мог позволить себе уснуть. Крепко спать могуттолько нищие.
История началась с простого любопытства, но позже царьначал уважать этого юношу, тот превратился для него вдуховного наставника. Однажды царь сказал ему: "Я понимаю,что ты не захочешь жить в моем дворце... Но я думаю о тебедень и ночь, постоянно. И мне очень хочется, чтобы ты хотябы погостил в моем дворце".
Царь полагал, что юноша не согласится. По его устаревшимпредставлениям, святые должны были отрекаться от всегомирского. Но парень сказал: "Если это правда, то почему тыраньше не сказал, что скучаешь без меня? Приведи еще одногоконя, и мы поедем к тебе".
Тут у царя возникли подозрения. "Может, он и не святойвовсе? Так быстро согласился..." Но было уже поздно, онведь сам предложил. Царь предоставил юноше лучшую комнату,предназначенную для самых почетных гостей – другихмонархов. Царь думал, что юноша откажется от такой чести,скажет: "Я святой, роскошь – не для меня". Но тотпромолчал.
Всю ночь царь не мог уснуть. Он думал: "Похоже, пареньменя обманул. Никакой он не святой..." Пару раз царьвыглядывал из окошка – святой спал. Прежде он никогдане спал, постоянно стоял под деревом, а теперь пересталохранять свои сокровища. "Вот лгун! – думал царь.– Настоящий мошенник!"
На следующий день они вместе обедали. Изысканные блюда,ничего скромного и простого. Юноша явно наслаждался едой.Царь предложил ему переодеться в наряд, достойныйимператора, и парень с удовольствием облачился в новыеодежды. А царь думал: "Как же теперь от него избавиться?"За следующие семь дней он так устал от этого, что твердорешил: "Это чистой воды шарлатан. Как же ловко он обвелменя вокруг пальца!"
И на седьмой день он заявил этому странному юноше: "Яхочу задать тебе один вопрос". "Я знаю, о чем ты хочешьспросить, – ответил юноша. – Ты целую неделю нерешался задать этот вопрос. Вежливость, воспитание... Яведь все вижу. Но я не стану отвечать здесь, в этом месте.Задавай вопрос, а потом мы отправимся покататься верхом, янайду подходящее место и отвечу".
"Договорились, – кивнул царь. – Вот мойвопрос: в чем разница между нами? Ты теперь живешь какцарь, а раньше жил как святой. Какой же ты после этогосвятой?"
"Прикажи седлать коней!" – предложил юноша. Онипоскакали вперед, и царь несколько раз спрашивал: "Зачемехать так далеко? Почему нельзя ответить тут?"
Но они мчались вперед, пока не вышли к реке, отмечавшейграницу владений этого царя. Царь сказал: "Это границамоего царства. Тот берег – другое царство. Отличноеместо для того, чтобы дать ответ". "Да, – ответилюноша, – и я намерен перебраться на тот берег. Можешьостаться тут, можешь пойти со мной. Выбирай".
"И куда ты намерен пойти?" – спросил царь. "Моисокровища со мной, – ответил юноша. – Они во мне,где бы я ни был. Так ты идешь или нет?"
"Как я могу уйти с тобой? – спросил царь. –Мое царство, дворец... Тут вся моя жизнь!"
Юноша рассмеялся и сказал: "Теперь ты понимаешь разницумежду нами? Я могу стоять полуголым под деревом, я могужить в царском дворце, потому что мои сокровища всегда сомной. Сень дерева или своды дворца – для меня нетразницы. Можешь идти назад, а я отправлюсь туда, в другоецарство. В твоем царстве меня уже ничто не держит".
Царь почувствовал угрызения совести. Он коснулся ногюноши и сказал: "Прости меня. Я думал о тебе дурное.Поистине, ты – великий святой. Не уходи, не оставляйменя. Если ты уйдешь, я буду горевать всю оставшуюся жизнь".
"Это нетрудно, – ответил юноша. – Я могуостаться с тобой. Но я хочу, чтобы ты прислушивался к себе.Стоит нам вернуться во дворец, как у тебя снова появятсяподозрения. Лучше отпусти меня. Я дам тебе время подумать.Я могу вернуться. Для меня это не имеет значения. Но длятебя будет лучше, если я уйду. Во всяком случае, тогда тывсе-таки будешь считать меня святым. А во дворце у тебяснова проснутся сомнения, ты будешь гадать, не мошенник лия. Но если ты так настаиваешь, я готов. Что мешает мне уйтичерез неделю, когда ты опять начнешь ломать голову надсвоим вопросом?"
БХАГВАН-САМОЗВАНЕЦ
Настроенные против меня критики все времяподчеркивают, что я сам назвал себя Бхагваном. А я вответ спрашиваю, известен ли им хоть кто-то, кого такназвали другие? Рама, Кришна, Будда, Мохаммед? Если кто-тодругой назначил Раму Бхагваном, то, следовательно, в этомвопросе есть некий высший авторитет. И если тебя назначили,то могут и лишить этого титула?
Это просто глупо. Они не понимают простейшей вещи:Бхагван – это состояние прямого восприятия. Бхагваномне назначают, им не выбирают, это не звание и не ученаястепень. Это прямое переживание бхагваты,божественной благодати. Это понимание того, что все сущеенаполнено благодатью и нет ничего, кроме нее.
Бога нет, но в каждом цветке, каждом дереве и камне естьнечто такое, что можно назвать только божественнойблагодатью. Но это начинаешь замечать только после того,как увидел благодать в себе. Иначе она остается словами нанепонятном языке.
* * *
Я странный человек, потому что не вписываюсь вкакие-то категории. Есть три основные категории: теист,атеист и агностик. Четвертой нет, но я как раз и отношусь кчетвертой категории, не имеющей названия. Я искал и нашел.Да, я не нашел Бога, но нашел кое-что поважнее –божественную благодать.
Я не атеист, не теист и не агностик. Моя точка зрениясовершенно проста.
Но если Бога нет, то почему мои люди называют меняБхагваном?
Этот вопрос не так прост. Нам придется обратиться кзначению слова бхагван. Слово очень странное. Виндийских священных текстах бхагван используется почти каксиноним понятия "Бог". Я говорю "почти", потому что вдругих языках есть только одно слово: "Бог". В санскрите жеесть целых три слова: бхагван, ишвара ипараматма. И эти слова имеют разные смысловые оттенки.
Параматма означает "высшая душа": парам иатма. И те, кто по-настоящему понимают, называютБога Параматмой.
Ишвара – тоже прекрасное слово. Оно означает"богатейший" – буквально: "тот, у кого есть всё, ктосам есть всё". И это правда! Когда переживаешь благодать,всё становится твоим и всё приобретает ценность. Возможно,не всё у тебя под рукой, но это неважно – у тебя естьвсё, что только важно в жизни.
Наконец, третье слово – бхагван. Его труднеевсего перевести на другие языки, труднее всего объяснить. Виндийских писаниях... Обратите на это внимание, ведь вИндии слово бхагван используют два типа людей:индуисты и джайны с буддистами. Джайны и буддисты в Бога неверят, но все равно пользуются словом бхагван.Буддисты называют так Будду: Бхагван Гаутама Будда. Джайнытоже не верят в Бога, но Махавиру называют: БхагванВардхман Махавира. Так что это слово применяется в двухразных значениях.
Индуисты – люди очень приземленные. Вы, наверное,очень удивитесь – кое-кого это даже шокирует, –но корень этого слова, бхаг, означает "влагалище".Трудно поверить, правда? А бхагван означает "тот,кто творит посредством влагалища Вселенной", то есть"творец". Индуисты поклоняются влагалищу и фаллическомусимволу, шивалингаму. Вы, должно быть, виделишивалингам – такие мраморные столбы, символымужского полового органа. Эти фаллические символыподнимаются из влагалища. Индуисты поклоняются имсимволически; с их точки зрения это олицетворяет тот факт,что во всем сотворенном сливаются мужское и женское начала,Инь и Ян. И потому они называют Творцабхагваном. Но происхождение этого слова все равновесьма странное.
Буддисты и джайны в Бога не верят. Они не верят, чтонекто сотворил этот мир, но тоже пользуются словомбхагван. По их версии, это слово имеет иноепроисхождение: бхаг означает "удача", абхагван – "счастливчик", благословенный –тот, кто исполнил свое предназначение, созрел и повзрослел.
Так вот, тридцать четыре года назад, когда я началговорить, люди решили называть меня так же... В Индии ктем, кого уважают, не принято обращаться по имени. Этосчитается непочтительным. И когда я начал говорить, а люди– испытывать ко мне определенные чувства, они началиобращаться ко мне Ачарья, что означает "Учитель", ноне просто Учитель, а нечто большее. По существу, этоозначает "тот, кто говорит лишь о том, чем живет, чьи мыслии поступки пребывают в полном согласии". И почти двадцатьлет ко мне обращались Ачарья. До тех пор, пока я неначал проводить посвящения.
Люди мне долгие годы твердили, что хотели бы принять уменя посвящение в санньясу, а я отвечал: "Подождите.Пусть настанет то время, когда я сам почувствую, что этонеобходимо". И такой день пришел. Я проводил занятиямедитацией в Кулу-Манали, среди Гималайских гор. Это одноиз прекраснейших мест на свете. За почти потустороннююкрасоту его называют Долиной Богов. Оказавшись вКулу-Манали, каждый чувствует себя так, будто попал всовсем другой мир. И в последний день занятий я понял, чтопришло время посвящения. Я объявил: "Я готов. Любой, ктохочет посвящения, может его получить". С места тут жеподнялось больше двадцати человек. Они принялисанньясу, и возник вопрос – как им теперь комне обращаться? Прежде меня называли Ачарьей, нотеперь этого было мало. Я стал для них чем-то более важным,человеком более значительным и близким. Они вплотнуюприблизились к моей сущности и решили, что отныне будутназывать меня Бхагваном.
Они спросили моего мнения, и я сказал: "Меня устраивает.У этого слова очень хорошее значение: благословенный".
Потому что для меня оно значит не "Бог" или "Творец", апросто "благословенный" – тот, кто пришел домой, ктовернулся на Родину, тот, кто нашел самого себя. После этогонет ничего, кроме благодати, и благодать эта нисходитнепрестанно, как ливень. Вечный ливень – день за днем.Помните, слово Бхагван не имеет ничего общего сБогом. Оно тесно связано только с божественной благодатью,потому что именно она наступает, когда возвращаешься домой.Именно возвращение делает тебя Благословенным.
* * *
Слово "Бхагван" не имеет сравнительных степеней.Нельзя быть божественнее Бога, благословеннее Благодати.Никакой относительности. Кроме того, оно не означаетнеобходимости чего-то достигать, а просто указывает на твоюприроду. Неправильно говорить: "каждый должен стать Богом".Каждый уже Бог, просто нужно это понять.
Это не талант, не особый дар. Есть великие поэты,великие мудрецы и провидцы, художники, музыканты и танцоры– вот это талант. Не каждый может стать великимтанцором, вы все не можете стать Нижинскими. И не каждыйможет стать великим поэтом – вы все не можете бытьПабло Нерудой или Тагором. Не каждый может быть великимхудожником – всем вам не стать Ван Гогами.
Но все мы – Бхагваны. Это не цель, это нашаприрода, подлинная сущность. Мы уже Боги.
И когда санньясины предложили называть меняБхагваном, мне это слово понравилось. "Договорились, –сказал я. – Называйте меня так, а там посмотрим. Еслине понравится, придумаем что-то другое".
Я выбрал это слово неспроста. Оно сослужило мненеоценимую службу, потому что многие люди, приходившиепрежде ко мне за знаниями, перестали приходить. Они ушли втот же день, стоило мне объявить себя Бхагваном. Онирешили, что это уже слишком. Их самолюбие этого невыдержало: "Как, кто-то сам объявил себя Бхагваном?!" Имстало обидно, и они ушли. Раньше они приходили ко мне зазнаниями, но в тот день я перешел к совершенно иномузанятию. Я начал работать на новом уровне, в другомизмерении. Теперь я даю само существование, а не простознания. Когда я был ачарьей, они были учениками. Ониприходили учиться. Но я перестал был преподавателем, а вы– студентами.
И те, кто приходят сюда как ученики, рано или поздноуходят. Они понимают, что ошиблись адресом, это место недля них. Со мной остаются только последователи, потому чтотеперь я даю нечто большее. Если вы явились сюда зазнаниями, то рано или поздно сами поймете – вам тут неместо.
Я передаю само существование. Я здесь, чтобы помочь вампроснуться. Я даже не собираюсь передавать какие-то знания.Я даю понимание – а это уже совершенно другоеизмерение. В том, что я принял обращение "Бхагван", былсвой символизм: с того дня я начал трудиться в совершенноновом измерении. И это имя оказало мне неоценимую услугу:все те, кто обратился не по адресу, тут же разбежались, авокруг меня остались люди иного толка.
Имя само собой провело четкий отбор. Остались только те,кто готов был отбросить свои знания, все прочиеразбежались. Стало намного просторнее... Знаете, до тоговокруг всегда собиралась толпа, и мне трудно былодотянуться до настоящих искателей. Но теперь толпы нет.Слово Бхагван сыграло роль атомного взрыва! Я оченьрад, что выбрал именно это обращение.
И теперь те, кто ко мне приходят, уже ни о чем неспорят. Теперь ко мне приходят подлинные путешественники помиру души, они готовы рискнуть, поставить на карту все.
Да, я называю себя Бхагваном, но это только средство.Рано или поздно, когда вы подрастете и поймете смысл, когдаот вас начнут исходить иные по качеству вибрации, яперестану так себя называть. В этом уже не будет нужды.Тогда вся атмосфера начнет трепетать от благодати, онапрольется на тех, кто придет потом. Она проникнет в глубиныих душ. И мне уже не нужно будет как-то себя называть– вы поймете. Но пока это нужно и в свое время этослово оказало мне огромную помощь.
И еще кое-что, напоследок: я – не философ. Помните:я – поэт. Поэзия, романтика – вот мой подход кжизни. Я романтичен, я наслаждаюсь игрой воображения. Яхочу, чтобы все вы были Богами и Богинями. Я хочу, чтобы выоткрыли свою подлинную сущность. Называть себя Богом –да, это вызов, утонченный вызов, брошенный всем вокруг. Исправиться с этим можно только двумя способами. Одниговорят: "Этот тип – никакой не Бог. Пойду я отсюда.Что мне тут делать? Никакой он не Бог, к чему тратитьвремя?" – и уходят. Другие говорят: "Да, он –Бог" – и остаются со мной, после чего на светпробиваются ростки их собственной божественности.
Когда-нибудь вы тоже будете Богами и Богинями. ПризнавБога во мне, вы признаете возможность того, что тожеявляетесь Богами, – вот и все. Само согласие с этимпробуждает в душе нечто, прежде дремавшее, и ты уже неможешь оставаться таким, каким был раньше. Ты понимаешь,что нужно что-то делать. Нужно что-то изменить, что-топонять...
Решившие пойти со мной станут намного наблюдательнее. Ичем наблюдательнее вы будете, тем лучше поймете меня, темлучше поймете, что происходит, что исходит из моей души. Выстанете участниками этого события – этого танца, этого пения.
И со временем вы увидите – Учитель идет. Онприходит не снаружи, он идет к вам из глубины вашегосущества, вашей собственной души. Я уже заглядывал туда– он там. Моя весть проста: я открыл в себе Бога. Атеперь я изо всех сил помогаю вам заглянуть внутрь себя.Весь вопрос в том, чтобы стать наблюдателем на холмах.Станьте наблюдателем – бдительным, внимательнымсвидетелем, – и вы станете собой.
* * *
Так или иначе, я назвал себя Бхагваном, просточтобы бросить вызов – бросить вызов христианам,мусульманам, индуистам. Они осуждают меня, но никто неосмеливается объяснить, в чем именно я виноват. Ко мнеиздалека приходят статьи и письма, где задается один и тотже вопрос: "Почему ты называешь себя Бхагваном?" А ясмеюсь. Почему Рама называл себя Бхагваном? Разве егокакой-то комитет назначил? Бхагван, которого назначили накаком-нибудь комитете, едва ли будет настоящим Бхагваном,потому что сам комитет не из Бхагванов состоит. Но тогдаимеют ли они право назначать кого-то Бхагваном?
Разве народ выбирал Кришну Бхагваном? Разве такиевопросы вообще решаются голосованием? Кто назвал так всехэтих людей? На это не может ответить ни один индуист. АКришна, между прочим, увел шестнадцать тысяч женщин –матерей, чьих-то жен и невест. Он охмурял всех без разбору,но ни одному индуисту не хватает смелости заявить, чтотакой тип не имеет права называться Бхагваном. Больше того,они называют Бхагваном даже его коня Калки! Странныелюди... Но меня они спрашивают, почему это я назвал себяБхагваном. Между прочим, я не питаю к этому слову никакогопочтения. У меня к нему множество претензий. Его икрасивым-то не назовешь. Я пытался изменить его по-своему,но глупые индуисты не позволили. Я пытался придать ему иноезвучание, новый смысл, новое содержание. Я сказал, что оноозначает "Благословенный" – человек с благословеннойсущностью. Я сам это придумал.
Слово бхагван уродливо, но индуисты этого незамечают. Они думают, что это особое слово. Но его кореньбхаг означает женские половые органы, а ван– мужские! Буквальный смысл этого слова в том, чтоБхагван творит сущее своей энергией мужскогошовинизма с помощью женской энергии воплощения.
Ненавижу это слово! Все это время я ждал, что тутпоявится какой-нибудь глупый индуист, но все они считают,что это благородное слово, а я не имею права называть себяБхагваном. И сегодня я твердо заявляю: "Да, но у меня естьправо отказаться от этого слова!" Никто мне не запретит!Отныне я не хочу, чтобы меня называли Бхагваном! Надоело!Пошутили – и хватит!
Автобиография духовно неправильного мистика, фрагмент 2
Знаете, как я жил? Я годами скитался по всей Индии, а в меня бросали камни, старые ботинки и ножи. Вы даже не представляете, что такое индийские железные дорога и залы ожидания. Вы не представляете, как живут в Индии. Грязь, уродство, убожество, но все к этому привыкли. Все эти годы я страдал не меньше, чем Иисус на кресте. Может, даже больше, потому что он висел на кресте несколько часов. И если в тебя просто стреляют, все кончается очень быстро. Но быть бродячим Учителем в Индии – настоящие муки.
* * *
Наш мир невероятно преобразился. Каких-то триста лет назад он был очень большим. Если бы Гаутама Будда и пожелал обратиться ко всему человечеству, у него ничего бы не вышло. Тогда просто не было таких средств массовой информации. Люди жили в разных мирах, почти изолированных друг от друга. И в этом была особая простота.
Иисус был евреем и потому обращался к своим сородичам, а не ко всему миру. На своем осле он просто не смог бы объехать весь мир. Даже маленькую Иудею обойти – это уже был подвиг. Человеческие познания были очень узкими. Многие народы даже не подозревали о существовании друг друга.
Гаутама Будда в Индии, Лао-цзы в Китае, Сократ в Афинах – они были современниками, но не слышали друг о друге.
До научной революции в области транспорта и связи было множество миров "в себе". В одном мире не задумывались о других, не имели представления об их существовании. Но по мере того, как люди все больше узнавали друг о друге, мир уменьшался. С нынешним миром не справился бы ни Будда, ни Иисус, ни Моисей, ни Конфуций. Их взгляды были слишком привязаны к местности, их культура была слишком узкой.
Но нам повезло. Мир стал таким крошечным, что все уголки планеты тесно связаны. Сколько ни старайся, ты не можешь жить сугубо локальными проблемами. Поневоле приходится учитывать весь мир. Тебе приходится думать о Конфуции, приходится думать о Кришне, Сократе и Бертране Расселе. Если не воспринимаешь мир как одно целое, если не учитываешь вклад гениев со всех уголков земли, то не можешь считать себя современным человеком. Пропасть слишком велика... двадцать пять, двадцать веков... ее почти невозможно преодолеть.
Есть только один способ пересечь эту пропасть – понять, что ты не должен довольствоваться собственными познаниями, не можешь удовлетворяться повторением уже усвоенного. Нужно приложить невероятные усилия и все-таки научиться говорить на всех языках.
Этот труд – изучение всего разнообразия человеческого гения – очень тяжел, но в то же время восхитителен. Если в тебе есть хотя бы слабый огонек понимания, ты без особых затруднений сможешь создать синтез. И такой синтез должен охватывать не только религиозных мистиков – это лишь одна сторона дела. В такой синтез должны войти все художники – музыканты, поэты, танцоры и живописцы, – и все их прозрения. Нужно учесть всех, кто внес в нашу жизнь что-то новое, чем-то обогатил человечество. Но никто никогда не считал, что люди искусства делают огромный вклад в религиозность.
Однако важнее всего рост научный. В прошлом синтетический взгляд на душу и религию никогда не учитывал развитие науки. Начнем с того, что самой науки тогда не было, а ныне она преобразила всю нашу жизнь. Жизнь никогда уже не станет прежней.
На мой взгляд, это и есть главный треугольник: наука, религия и искусство. Измерения совершенно разные, эти области говорят на разных языках, часто противоречат друг другу. На первый взгляд, у них мало общего, но проникновение в существо каждого предмета покажет, что там, в глубине, они могут сливаться и стать единым целым.
И я пытался сделать почти невозможное.
Когда я учился в университете, преподавателей часто удивлял мой выбор предметов. Я изучал философию, но посещал лекции по физике, химии и биологии. И преподаватели удивлялись, они говорили: "Ты ведь учишься на философа. Зачем тебе химия?"
"Я не собираюсь заниматься химией, – отвечал я. – Я просто хочу понять, чего добились в этой науке, чего добились в физике. Подробности мне не нужны, но знать главное совершенно необходимо".
Впрочем, на лекции я редко ходил, чаще сидел в библиотеке. Преподаватели говорили: "Что ты целыми днями делаешь в библиотеке?" Дело в том, что сотрудники библиотеки жаловались на меня. По утрам я врывался туда первым, а вечером меня приходилось оттуда чуть ли не силой выпихивать. Я торчал там весь день напролет и читал книги не только по философии. Я рылся на всех полках, во всех секциях, читал книги на самые неожиданные темы.
И я говорил: "Трудно объяснить... В будущем я намерен создать некое синтетическое целое и учесть все, что несет в себе хотя бы капли истины. Я хочу охватить все, найти тот образ жизни, который основан не на спорах и противоречиях, а на глубоком проникновении в суть вещей, на лучших достижениях всех сфер человеческого знания и мудрости".
Меня считали тронутым, потому что такая невообразимая задача кого угодно доведет до безумия. Она просто необъятна и непосильна. Одного только эти люди не понимали: безумие мне не грозило, потому что я уже оставил разум далеко позади и стал просто наблюдателем.
Разум – это утонченная и очень сложная вычислительная машина. Человек создал чудесные счетные машины, но ни одна до сих пор не сравнится с человеческим умом. Наша память способна вместить содержимое всех библиотек мира. А книг на свете очень много, даже в одной-единственной библиотеке их может быть очень много. Если все книги библиотеки Британского Музея выстроить одну за одной, этот ряд трижды обойдет земной шар! И это только одна библиотека! В Москве и Гарварде есть библиотеки не меньше, а то и больше. Но любой человеческий разум способен вместить все, что говорится в этих книгах, он в состоянии все это запомнить. В мозге миллиарды клеток, и каждая из них способна сберегать миллионы единиц информации. Разумеется, от такого обилия сведений любой свихнется. Любой, кроме того, кто уже отстранился от собственного разума. Если ты не умеешь медитировать, безумие, считай, гарантировано. В этом мои преподаватели были правы, ошибались они в другом: они не знали, сколько усилий я трачу на медитации.
Я читал самые неожиданные книги. Я перечитал самые странные священные писания со всех уголков планеты. И все же я оставался наблюдателем, потому что уже нашел свою родину. Мне нечего было искать в этих книгах, нечему было там учиться. Читал я совсем в иных целях. Я хотел сделать свое провозвестие всеобщим, свободным от любых локальных ограничений. И я очень рад, что мне это удалось.
Люди полюбили меня и назвали "Учителем Учителей". Такое звание они дали мне от большой любви. Что касается меня самого, то я считаю себя обычным человеком, которому хватило упорства, чтобы оставаться независимым, бороться с любыми условностями, избегать тисков религии, политических партий и каких-либо группировок. Я не отношу себя ни к какой-то нации, ни к какой-то расе. Я всеми силами старался быть самим собой и ни от кого не зависеть. И эти усилия принесли мне невероятную целостность, уникальность и подлинность. Они вознаградили меня чудесным блаженством.
Но в то время мне необходимо было много чего узнать. Любой, кто попытается стать Учителем после меня, должен помнить, что ему тоже придется пройти все то, через что я прошел, иначе Учителем не стать. Иначе он останется выразителем чего-то локального – индуистским учителем, христианским миссионером или исламским проповедником, но не Учителем для всех людей без исключения. Да, после меня трудно будет стать Учителем!
* * *
Пробудившийся очень глубоко понимает людей. Он постиг себя и потому знает, в каком жалком состоянии пребывает каждый человек. Ему жалко людей, он полон сострадания. И он не расплачивается злом за зло – прежде всего потому, что не испытывает никакой обиды. Кроме того, он жалеет других и потому не испытывает к обидчикам никакой ненависти.
Вот что случилось со мной в Бароде, где я обращался к большому собранию людей. Кого-то из тех, кто сидел в первом ряду, мои слова так задели, что человек вышел из себя, полностью потерял контроль над собой и швырнул в меня туфлей. В тот миг я вспомнил, как студентом играл в волейбол. Я поймал туфлю в воздухе и попросил бросить мне вторую. И тот человек растерялся! Я сказал: "Бросай и другую! Что мне делать с одной? А вообще, если так уж хочешь мне что-то подарить на память..." Но он ждал, и я сказал: "Чего ждешь? Бросай другую! Не смогу же я ходить в одной туфле! А возвращать я не стану, потому что не расплачиваюсь дурным за дурное. Так что давай, бросай мне вторую туфлю!"
Он был потрясен, он не мог поверить в происходящее. Во-первых, он сам не понимал, как мог швырнуть в меня туфлей, – а это был очень приличный человек, известный ученый-санскритолог, пандит. Он сам не предполагал, что может такой номер выкинуть, но это все же случилось – вот она, власть подсознания! Если бы я сделал то, на что рассчитывало его подсознание, все было бы в порядке. Но я потребовал вторую туфлю – вот это его и доконало. Он был ошеломлен. И я сказал его соседу: "Помогите ему снять вторую туфлю. Я не отстану. Мне нужны обе. Я как раз собирался купить новую пару, но этот человек такой щедрый!" А туфли действительно были новенькие, с иголочки.
Вечером тот человек пришел ко мне, встал на колени и попросил прощения. "Конечно, я уже все забыл. Я не обижен, за что же мне вас прощать? Чтобы простить, нужно сперва рассердиться. А я не злился – наоборот, мне понравилось! Здорово получилось. Вам удалось разбудить тех, кто задремал на лекции. Вообще, я подумал, что это отличная мысль: в следующий раз я специально усажу в зал своих людей, чтобы они время от времени швыряли в меня обувью и будили спящих! Во всяком случае, это поможет слушателям быть хоть немного внимательнее. Так что я вам очень благодарен".
Потом он долгие годы писал мне письма: "Прошу вас, простите меня! Я буду писать, пока не получу прощение".
Но я отвечал ему: "Сначала меня нужно разозлить. Если я скажу, что прощаю вас, то тем самым признаюсь, будто я обижался. Как же я могу простить? Это вы меня простите за то, что не могу на вас обижаться и, следовательно, не могу простить. Вы меня простите!" Не знаю, простил он меня или нет, но письма прекратились.
* * *
Я очень не хочу, чтобы меня хоть как-то связывали с понятием религии. Причина лишь в том, что вся история религии – штука грязная. Это уродливая история, она отражает деградацию человека, его бесчеловечность, все дурное, на что он способен. И это относится не к какой-то одной религии! По всему миру постоянно разыгрывался один и тот же сценарий: эксплуатация человека во имя Бога. Поэтому мне становится очень неловко, когда меня тем или иным способом связывают с понятием религии. Впрочем, есть и другая проблема: в жизни человеку подчас приходится решать, что именно он ненавидит.
В моей юности я был известен в университете как атеист, как человек нерелигиозный и настроенный против всех моральных принципов. Да, я придерживался и продолжаю держаться этой позиции. В этом я не изменился ни на каплю. Мое отношение остается прежним. Но репутация человека неверующего и аморального создавала немало трудностей. Это осложняло общение с людьми, делало его почти невозможным. Эти характеристики – аморальность, безверие и все прочее – непроницаемой стеной отгораживали меня от людей. Я бы таким и оставался, для меня тут проблем не было, но я видел, что это не позволит мне поведать о своих переживаниях, поделиться с другими своим опытом.
Стоило людям узнать, что я не признаю ни религию, ни мораль, как они тут же замыкались в себе. Достаточно было услышать, что я не верю в Бога, в рай и ад, – и они тут же шарахались от меня, как от чумного. Это относилось и к людям образованным, ведь я был университетским профессором, а вокруг работали сотни преподавателей и ученых, людей разумных и толковых. Но они тоже избегали меня – им не хватало смелости отстаивать собственные убеждения, они не умели спорить.
А я спорил всегда и всюду – на улицах, в университете, в магазинах, повсюду, где можно было с кем-то поговорить. Я безжалостно критиковал религию и старался окончательно избавить людей от этой чуши. Но результат был прост: я остался один, как остров в безбрежном океане. Никто со мной не разговаривал, со мной не решались даже здороваться – кто его знает, что из этого получится? И тогда мне пришлось выбрать новую стратегию.
Как ни странно, я подумал вдруг, что те люди, которых занимает поиск истины, рано или поздно обращаются к религии. Меня они считали неверующим, и потому не хотели со мной разговаривать. Но ведь именно эти люди действительно хотели постичь истину! Это они пошли бы со мной в неизвестность! Однако у них уже была религия, своя секта, своя философия, а меня они считали неверующим. Нас разделял барьер. Но именно таких людей я искал!
Конечно, были те, кого религия не интересовала – но и истина тоже. Их занимала обыденность: как больше денег заработать, как стать великим политиком – президентом или премьер-министром. У них были будничные интересы. Такие люди не интересовали меня, а их не интересовало то, что я мог предложить. Если бы им предложили выбор между истиной и постом премьера, они без колебаний выбрали бы министерскую должность. А про истину они так сказали бы: "Спешить некуда. Впереди целая вечность, истина подождет, а вот такой возможности заполучить портфель министра больше, наверное, и не будет! Не каждому такое счастье выпадает! Истина повсюду, так что ее мы рано или поздно найдем. Давайте же сначала позаботимся о мимолетном, преходящем. Это похоже на прекрасный сон! Настоящая действительность никуда не денется, а чудесный сон краток".
Вот что их интересовало – сновидения, воображаемое. Это были "не мои" люди. Полная противоположность взглядов тоже делала наше общение невозможным. Я предпринимал кое-какие попытки, но этих людей ничто не занимало – ни религия, ни истина, ничто по-настоящему важное.
Многих это, напротив, очень даже интересовало, но они уже были христианами или индуистами, мусульманами, джайнами или буддистами. Они уже приняли некую идеологию и теологию. И тогда мне стало ясно, что придется поиграть в религиозность. Иного выхода не было. Только так я мог найти искренних искателей.
Я терпеть не могу слово "религия", я всегда его ненавидел, но мне пришлось говорить о религии. На самом же деле за разговорами о религии крылось совсем не то, что принято понимать под этим термином. Это была просто стратегия: я пользовался привычными словами – Бог, вера, освобождение, мокша, – но придавал им свой смысл. Благодаря этому мне удалось привлечь людей. Ко мне начали приходить.
На то, чтобы изменить укрепившиеся представления обо мне, потребовалось несколько лет. Но люди просто слушают слова, не понимая их смысла. Люди понимают только буквальное значение, глубинного содержания они не замечают. И я обратил их собственное оружие против них! Я комментировал религиозные писания, одновременно придавая им особый смысл!
Я мог бы делать то же самое и без всяких священных текстов. Так было бы даже проще, ведь тогда я говорил бы откровенно, без обиняков. В действительности, не было никакой нужды прибегать к помощи Кришны, Махавиры или Иисуса, приписывать им слова, которых они никогда не говорили. Но такова уж человеческая глупость! Я повторял тоже самое, что говорил и раньше, когда они не хотели меня слушать... но теперь вокруг собирались тысячи людей – еще бы, я ведь говорил о Кришне!
Но что общего у меня и Кришны? Что такого он для меня сделал? Какая связь между мной и Христом? Если бы я встретил его в те времена, я непременно сказал бы: "Ты фанатик, ты не в себе! И я не могу сказать, что распявшие тебя так уж ошибались. У них просто не было другого выхода".
И у меня тоже не было иного выхода. Когда я начал говорить о Христе, меня стали приглашать христианские колледжи и богословские институты. Но в глубине души я хихикал, потому что эти дурни искренне верили, что я пересказываю слова Христа! Да, я действительно говорил его словами – нужно лишь понимать, что словами можно играть, им можно придавать любое значение, – а слушатели полагали, что именно это Иисус имел в виду. И мне говорили: "Ты сделал для Иисуса больше, чем наши собственные миссионеры и священники!"
А я их не разубеждал, хотя прекрасно знал, что не имею ничего общего с Иисусом и даже он сам, возможно, не понял бы, о чем я говорю. Прикрываясь именем Иисуса, я говорил то же самое, что и раньше, но прежде ни одна христианская община, ни один колледж или институт не позвали бы меня к себе. Что там говорить! Даже если бы я заявился без спросу, они бы заперли дверь. Между прочим, так и было: мне не дозволяли входить в центральный храм города, кое-кто похлопотал о полицейском запрете. И когда в храме шла служба, когда там говорил какой-нибудь индуистский монах, рядом всегда торчал полицейский – на тот случай, если мне вздумается заглянуть.
Я подошел как-то и сказал: "Мне хочется послушать!"
"Нам другое известно. Где бы ты ни появился, ты хочешь, чтобы слушали тебя, – заявил офицер. – Нас сюда для того и вызвали, чтобы тебя не пускать. Все остальные могут приходить. Сделай милость, не появляйся тут больше, тогда нам не придется здесь понапрасну торчать по три-четыре часа в день. Учти, пока идут эти проповеди, я буду приглядывать только за тобой. За одним-единственным человеком!"
Но потом меня начали приглашать в тот самый храм. Туда опять вызывали полицию – но на сей раз, чтобы избежать столпотворения. И я снова увидел того же офицера, а он мне сказал: "Ты – это что-то невообразимое. Раньше мы тебя сюда не пускали, а теперь вынуждены храм от толпы оберегать – здание-то ветхое".
В храме были балконы. Внутри могло поместиться тысяч пять прихожан. Но когда я выступал, туда набивались все пятнадцать тысяч. Дело было серьезное, ведь балконы могли обрушиться, они не были рассчитаны на такую толпу, да и храм был очень древний. Естественно, на следующий день власти ограничили доступ людей и впустили внутрь строго определенное число желающих.
Это вызвало очередное недовольство. Тот офицер сказал: "Опять неприятности! Твоя речь длится два часа, но люди собираются часа за три до начала. Они боятся, что иначе не смогут попасть внутрь. Странно все это! А я-то считал, что ты не веришь в Бога!"
И я сказал ему на ухо: "И это правда. Не говори никому, хотя тебе все равно не поверят. Но я всегда буду против религии. Я намерен успеть показать всю ее подноготную, прежде чем уйду из этого мира. Не стоит об этом рассказывать, тебе никто не поверит, а я скажу, что никогда ничего подобного не говорил".
Но другого выхода у меня не было. Я говорил о Боге, а потом добавлял, что еще лучше звучит слово "божественность". Так я избавлялся от понятия Бога. Но я все-таки говорил о Боге, и потому все, кто был мне нужен – настоящие искатели, изуродованные религиозным духовенством, – все больше интересовались моими выступлениями. Я ведь собрал сливки всех религий!
Иного выхода не было, потому что в противном случае я не смог бы войти в их молельни, а они не пожелали бы приходить ко мне. Их останавливала всего пара характеристик. И я даже не мог ни в чем их обвинить, я себя в этом винил. Мне следовало найти обходной путь к цели. И я нашел такой путь, все оказалось очень просто. Я просто подумал: "Говори их словами, говори на их языке, цитируй их писания. Пусть ты одолжил чужой пистолет, но это ведь не мешает зарядить его своими патронами. Неважно, чей это пистолет, но пули в нем мои! А главную задачу выполняет пуля, а не пистолет. Что же тут плохого?"
Все давалось очень легко, потому что теперь я мог повторять понятия индуизма и слова ислама, но играть свою игру. Я мог говорить языком христианства, играя в собственную игру.
И ко мне приходили все: монахи-джайны, индуисты и буддисты, христианские миссионеры и священники – самая разношерстная компания. Вы не поверите, но... знаете, мало кто видел меня смеющимся, – я так часто хохотал в душе, что улыбка на лице – это было бы уже слишком много. Я рассказывал всякие шутки, но сам не смеялся, потому что превратил в безостановочную шутку всю свою жизнь! Что может быть смешнее? И мне удалось без малейших усилий обмануть всех этих священников и ученых монахов. Они приходили, задавали вопросы, а мне оставалось лишь быть внимательным и переходить на их язык – но между слов, между строк я вставлял то настоящее, чему хотел научить.
Этому искусству я научился у одного рыбака.
В детстве я часами сидел на берегу реки. Там было чудесно. Прекрасные утренние зори, восхитительные вечера. Даже в самое жаркое лето там можно было укрыться под густой сенью деревьев с ветвями, склонившимися к воде... Можно было просто забраться в реку – вода была прохладная и ты очень быстро забывал, что сейчас лето...
И вот сидел я как-то на берегу, глядел на утреннее солнце, а рядом стоял какой-то рыбак. Рыбу обычно ловят на наживку. Рыбаки ловят каких-нибудь букашек, – а рыбы любят ими полакомиться, – и насаживают на крючок. Рыбка подплывает, заглатывает наживку и оказывается на крючке. Рыба видит только букашку, но вместе с ним глотает и крючок, а рыбак тут же выдергивает ее из воды.
Я смотрел, как тот рыбак ловил рыбу, и подумал: "Мне тоже нужно найти такой способ. Нужна наживка, на которую клюнут самые разные люди, которые сейчас принадлежат разным лагерям. А в моем лагере – никого". Я был совсем один. Никто не решался заговорить со мной или пройтись рядом, потому что о нем тоже начали бы думать плохо.
И я нашел такую наживку: их собственные слова. В первое время все очень удивлялись. Те, кто знал меня давно и помнил, что я всегда был неверующим, не могли ничего понять. Они были в полном замешательстве. Я это часто замечал.
Однажды я выступал в Исламском институте Джабалпура. Главой этого учреждения был один из моих старых преподавателей, мусульманин. Он даже не знал, что проповедник – его бывший студент. Кто-то просто услышал, как я рассказывал о суфиях, и передал директору института весть о чудесном проповеднике. Директору просто сказали: "Мы никогда не задумывались о суфиях с такой точки зрения. Выступление этого человека сделает честь нашему заведению".
Если мусульманин начнет вдруг говорить о Библии, христианин будет счастлив, это польстит его самомнению. Если мусульманин, индуист или буддист заговорит об Иисусе, начнет восхвалять его, повторять его слова... Особенно в Индии, где мусульмане и индуисты все время убивают друг друга, – там, если немусульманин заговорит вдруг о суфизме... Директор института был счастлив и пригласил меня выступить. А я всегда принимал такие приглашения – мне нужно было найти "своих", а они могли прятаться где угодно.
Узнав меня, мой давний учитель сказал: "Слышал я о чудесах, но это – чудо из чудес! Неужели это ты говоришь о суфиях, об исламе, о фундаментальной философии мусульманства?!"
"Вас я не стану обманывать, ведь вы были моим преподавателем, – сказал я. – Я буду говорить только о своей собственной философии. Я просто научился время от времени вставлять кое-где слово "ислам" – вот и все".
"Господи! – воскликнул он. – Что же делать? Но выхода нет, слушатели уже собрались. Да, ты все тот же хулиган, ты ничуть не изменился. Может, это просто шутка? Тебя рекомендовал один из лучших наших преподавателей, видный знаток суфизма. Я пригласил тебя именно по его просьбе".
"Он говорил искренне, – сказал я. – И вам мое выступление тоже понравится. Но помните: я говорю только то, что хочу сказать. Неважно, куда меня приглашают, все ведь так просто – я говорю одно и то же, меняю лишь несколько слов. Про суфизм я скажу то же самое, что сказал бы про дзэн, просто меняю одно слово на другое. Главное тут – не забыть, о ком я говорю в данный момент".
И я выступил. Конечно, директор уселся на свое место с понурым видом, но стоило мне заговорить, как его лицо прояснилось. После он подошел, обнял меня и сказал: "Теперь я понимаю, что ты просто хотел меня разыграть".
"Я всегда всех разыгрываю, не принимайте это близко к сердцу", – сказал я.
"Ты – настоящий суфий", – воскликнул он.
"Правду, значит, вам говорили!" – согласился я.
* * *
Я выступал в Амритсаре, Золотом Храме сикхов. И повсюду, во всех уголках страны, меня тысячи раз спрашивали: "Почему вы носите бороду?" Я уже привык к этому вопросу, но мне нравилось всякий раз отвечать на него по-разному. Но в Золотом Храме, где я говорил о Нанаке и его провозвестии, ко мне подошел совсем дряхлый сардар. Он коснулся моих ног и спросил: "Сардар-джи, почему ты остригаешь волосы?" Это был неожиданный, новый вопрос, его мне задавали впервые. "У тебя чудесная борода, – продолжил он, – но зачем ты остригаешь волосы? Ты ведь такой набожный!"
Чтобы быть сикхом, достаточно выполнить пять условий. Они очень просты, любой с этим справится. Их называют "пять К", потому что каждое слово начинается с буквы "к". Кеш означает "волосы", катур – "нож", каччха значит "белье"... Вот этого, кстати, я так и не смог понять. Что означает это требование? Какой философией оно продиктовано? Странное условие, но должна же быть причина! Я начал расспрашивать сикхских священников. Я сказал: "Все понятно: волосы не остригай, носи при себе меч или кинжал – но вот эта каччха... Какой богословский или философский смысл имеет это условие?"
"Никто никогда об этом не спрашивал, – признались они. – Мы просто выполняем эти пять требований, "пять К"".
Тот старый сардар решил, что я тоже сардар, потому что в Золотом Храме всегда выступали только правоверные сикхи. Моя проповедь была беспримерной. И он был озадачен тем, что я, человек такой набожный, стригу волосы. А мне в ту пору было всего тридцать лет.
И я сказал ему: "Есть одна причина. Я еще не считаю себя совершенным сардаром, не хочу даже делать вид, что я совершенен. Поэтому я соблюдаю четыре условия, но волосы стригу. Я прекращу это делать, как только стану настоящим сардаром".
"Верно! – воскликнул старик. – Это чудесная мысль, ее стоит обдумать. Каждый должен понимать, что неблагочестиво делать вид, будто ты совершенный сардар, если ты им еще не стал. Ты набожнее всех нас! Мы-то считали себя настоящими верующими, раз уж соблюдаем все пять условий".
Среди таких вот людей я находил "своих". Это тоже было очень легко. Я говорил на их языке, пользовался привычными для их религии оборотами, цитировал их собственные писания, – но передавал свою весть. Разумные люди сразу же понимали это и начали собираться вокруг меня.
Я начал создавать такие группы во всех уголках Индии. После этого мне уже не нужно было говорить о сикхизме, индуизме или джайнизме. Довольно было и того, что я говорил о них десять лет. Когда у меня появились "свои люди", я постепенно прекратил говорить о религиях. Перестал я и путешествовать, в этом тоже уже не было нужды. Теперь у меня были свои люди. Если им захочется, они смогут сами прийти ко мне.
Итак, это была неизбежная необходимость. У меня не было иного способа поймать "своих" на крючок. Все уже нашли свою религию, в этом смысле наш мир четко разделен: один человек – христианин, другой – индуист, третий – мусульманин. Очень трудно найти того, кто не относит себя к какой-либо вере. И потому мне пришлось переманивать людей из чужих приходов. Однако чтобы приблизиться к пастве, мне нужно было заговорить на ее языке. После этого я постепенно отказался от чужих языков. Я отбрасывал их, и тогда все яснее, все понятнее становилась моя собственная весть.
В те дни мне приходилось говорить от лица религии, проповедовать именем Бога. Я делал это не по своей воле, просто иного пути не было. Не то чтобы я не пытался его найти, – пытался, но быстро понял, что любой другой подход заставляет людей запирать двери на все засовы.
Даже мой отец поражался. Он дивился больше других, потому что знал меня с самого детства. Он прекрасно знал, что я против религии, против духовенства. И когда я начал выступать на религиозных собраниях, он спросил: "Что случилось? Странная перемена!"
"Ничего странного, – пояснил я. – Просто пришлось изменить стратегию. Иначе мне никогда бы не удалось выступить на Всемирной Индуистской Конференции. Они не пустили бы на сцену безбожника и аморального типа. Но меня все-таки пригласили – и, прикрываясь религией, я высказался против религии".
На той конференции председательствовал шанкарачарья, глава индуистской веры. Церемонию открывал король Непала, единственного на свете индуистского государства. Шанкарачарье пришлось туго: в своем выступлении я, по существу, саботировал саму идею конференции. Но я так все представил, что произвел большое впечатление на участников. Шанкарачарья ужасно злился. Старик даже встал и попытался вырвать у меня микрофон. Но когда он протянул руку, я сказал: "Дайте мне минуту, и я закончу". Он дал мне ровно минуту – но я уложился, я успел!
Я спросил слушателей... Их там было по меньшей мере сто тысяч, и я спросил: "На чьей вы стороне? Председатель может прервать мое выступление, так он и сделает, но вы пришли сюда, чтобы послушать, и, если хотите слушать меня, поднимите руку – а еще лучше сразу обе руки, чтобы было хорошо видно".
Двести тысяч рук!.. Я посмотрел на старика и сказал: "Простите, но вам придется сесть. Вы уже не председатель – эти двести тысяч рук голосуют против вас. Помните, это они вас выбирали. Сначала они выбрали вас председателем, а теперь голосуют против. А я буду говорить, сколько потребуется".
Любой другой подход не принес бы успеха. На том собрании я нашел несколько сотен "своих". У меня вообще было очень многосанньясинов из Бихара.
Я ездил по всей стране, побывал на множестве религиозных собраний и всюду находил "своих". Стоило в каком-нибудь городе появиться группе "моих", как я тут же прекращал выступать там на религиозных сборищах. "Мои" проводили свои собственные конференции и собрания. Но на это ушло немало времени...
* * *
Однажды вот как было. Я выступал на конференции вместе с Чандан Муни, монахом-джайном, которого джайны очень уважали. Он говорил первым, и говорил он об истинном Я, о его постижении и блаженстве. Я сидел рядом и наблюдал за этим человеком. Слова его были пусты, они не подкреплялись его переживаниями. Я видел его глаза – в них не было глубины.
Я выступал после него и первым делом сказал: "Все, что говорил Чандан Муни, – попугайское повторение священных писаний. Он, конечно, неплохо потрудился. Отличная у него память, но сам он ничего этого не испытал".
Риск был велик, ведь это была джайнская конференция! Кое-кто уже поднимался с места, чтобы уйти, но я сказал: "Постойте! Неужели вам трудно выслушать меня каких-то пять минут? Уйти вы всегда успеете. Вы совсем не знаете меня, я тут впервые. Дайте мне пять минут. Позвольте незнакомому человеку представиться. Вы разберетесь, кто перед вами, а потом уж поступайте, как знаете".
И пяти минут мне хватило. Через пять минут я сказал: "Ну вот, а теперь все желающие могут уйти". Но никто не ушел. Я выступал почти два часа. Такая длинная речь не намечалась, до собрания мне выделили всего десять минут. Даже Чандан Муни слушал меня внимательно, не перебивая, а председатель боялся прерывать мое выступление, – он знал, что меня трудно остановить. А я сам останавливаться не собирался и готов был, если понадобится, вышвырнуть председателя из зала. Он тоже это понимал и потому сидел тихо.
После этого выступления Чандан Муни прислал мне записку. В ней говорилось: "Я хочу встретиться с вами наедине. Я не могу прийти туда, где вы остановились, потому что монах может входить только в храм. Простите за это, но я прошу вас прийти ко мне".
"Хорошо, – передал я посыльному. – Скажите, что я приду".
И я пришел. Возле храма толпилось человек двести, но Чандан Муни хотел говорить наедине. Он проводил меня внутрь, запер двери, сел рядом со мной на пол и сказал: "Вы были правы. Я не осмелился признаться в этом при всех, но вам хочу сказать, что вы совершенно правы. Я ничего не испытывал, я не знаю, что такое самоосознание. Я не знаю даже, возможно ли оно. Вы были совершенно правы, когда сказали, что я, словно попугай, бездумно повторяю строки священных текстов".
"Помогите мне! – продолжил он. – Я будто в западне и не знаю, куда идти. Я глава этой общины, но при них боюсь задать вам даже самый невинный вопрос. Они считают, что я обрел себя, как же я могу задавать вам вопросы? Я и сам должен знать ответы на них". На его глаза навернулись слезы.
"Я сделаю, что могу, – сказал я. – Я видел много духовных вождей, но ни у кого не было такого чистого сердца, как у вас. Я прекрасно понимаю, что вы больше не можете выносить эти оковы. Вы наконец-то встретились с опасным человеком. Между прочим, сами его пригласили!"
И через два года это случилось. Он поддерживал со мной связь – письма, уроки медитации, практические занятия медитацией – и через два года оставил свою джайнскую общину. Его там очень уважали, а община была очень богатая... но он все это бросил.
Он приехал ко мне, а я его сначала даже не узнал. Когда он постучал в двери и сказал: "Я – Чандан Муни", я ответил: "Вы очень изменились!"
"Я вышел из тюрьмы, я сбросил ярмо чужих знаний. Это такое облегчение, что я снова чувствую себя молодым!" А ему было тогда семьдесят лет. "Теперь я готов делать все, что вы скажете, – продолжил он. – Я поставил на карту все. Когда-то я был богат, но отрекся от всего, что имел, и стал монахом. Теперь я отрекся от джайнизма и монашества – чтобы стать никем, но быть свободным, совершенно свободным..."
* * *
Когда люди сидят молча, когда они внимательны и смакуют каждое слово, когда они сосредоточены, медитативны, мне удается выразить намного больше. Таким людям гораздо больше можно объяснить.
Если передо мной не "мои", я непременно начинаю с самых азов. Но тогда самолет не взлетает, самолету приходится выполнять роль автобуса. Можно, конечно, пользоваться самолетом как автобусом, но взлететь он может, только набрав нужную скорость, а это требует определенных условий.
В Индии я выступал перед миллионами людей. Я говорил с несколькими тысячами сразу – на некоторые выступления собиралось тысяч пятьдесят. Пятнадцать лет я скитался по всей стране, от края до края. И я попросту устал от всего этого. Я устал от того, что каждый день мне приходилось начинать с азов. "А", "Б", "В" – не больше. И я понял, что так мне никогда не добраться до последних букв алфавита. Тогда я и прекратил путешествовать.
Автобиография духовно неправильного мистика
Я говорил отцу: "Нет". Это было первое, что я сказал у входа в начальную школу. Я сказал отцу: "Нет, не хочу туда. Это не школа, а тюрьма". Сами ворота, цвет здания... Это так странно, но в Индии тюрьмы и школы одинаковы: здания из красного кирпича, окрашенные в один и тот же цвет. Глянешь на здание и сразу не разберешь, школа это или тюрьма. Если это проделки какого-то шутника, то здорово у него получилось.Я сказал отцу: "Ты только посмотри! И это называется школа? Глянь на эти ворота! Неужели ты хочешь запереть меня тут на целых четыре года?"
Отец сказал: "Этого я и боялся..." Мы стояли у ворот, не во дворе, а снаружи, потому что я упирался и не хотел идти внутрь. "Я всегда боялся, – продолжил отец, – что дед и, главное, эта женщина окончательно тебя испортят".
"И правильно боялся, – ответил я. – Но дело уже сделано и теперь ничего не исправишь. Прошу тебя, пошли домой".
"Что? – воскликнул он. – Ты должен учиться!"
"Посмотри, как все начинается, – сказал я. – Меня уже лишают права выбора. Разве это учеба? Если ты за меня все решил, не нужно меня спрашивать. Возьми меня за руку и затащи во двор. Я, во всяком случае, буду знать, что попал в это кошмарное место не по своей воле. Сделай одолжение, заставь меня силой".
Отец, конечно, очень расстроился и действительно затащил меня во двор. Он был человек простой, но все равно понимал, что это неправильно. Он мне сказал: "Я твой отец, но мне все равно не хочется тебя заставлять".
"Не нужно чувствовать себя виноватым, – сказал я. – Ты поступил правильно. По доброй воле я сюда никогда не пришел бы, меня все равно понадобилось бы тащить силком. Мой выбор простой: не хочу. Но ты можешь навязать мне свое решение, потому что кормишь меня и одеваешь. Естественно, у тебя более выгодное положение".
Когда мы прошли сквозь школьные ворота, у меня началась новая жизнь. Я долгие годы жил как дикий зверек. Я даже не могу сказать "как дикарь", потому что дикарей сейчас нет.
Дикие люди появляются лишь время от времени. Я дикарь. Будда, Заратустра, Иисус – они тоже были дикими людьми. Но обо мне можно сказать, что в первые годы жизни я жил как дикий зверек.
Я никогда не приходил в школу по своей воле. И я рад, что меня туда силком тащили, против моего желания. Та школа действительно была кошмарной. По существу, все они ужасны. Нет ничего плохого в том, чтобы давать детям возможность учиться, но давать им образование – это совсем другое. Любое образование отвратительно.
Как вы думаете, кого я увидел в школе первым? Конечно, своего будущего учителя. За свою жизнь я повидал много красивых и уродливых людей, но этот тип был неподражаем! Он был преподавателем, он должен был стать моим учителем, но мне страшно было даже глядеть на него. Судя по всему, Господь очень торопился, когда лепил его лицо. Может, Богу приспичило и он помчался в туалет, так и не закончив дело, – но какой же урод в итоге получился! У него был крючковатый нос и только один глаз. Хватило бы и одного глаза, но этот нос делал лицо по-настоящему безобразным. А еще он был просто огромным. Он весил добрые полторы сотни кило, никак не меньше.
И это был мой первый учитель – точнее, преподаватель. Признаться, увидев этого человека, я бы и сейчас задрожал от страха. Хотя он больше коня напоминал, чем человека.
Мой первый учитель... Я не знал его настоящего имени, да и никто в школе не знал – я имею в виду, конечно, детей. Все называли его просто "учитель Кантар". Кантар переводится как "одноглазый", но это еще и ругательство. Прямой перевод невозможен, слишком много нюансов. В общем, в лицо все обращались к нему "учитель Кантар", а за глаза звали просто Кантаром, "одноглазым".
Безобразным было не только его лицо. Что бы он ни делал, это было отвратительно. И, разумеется, мой первый день в школе не мог пройти без скандала. Кантар совершенно безжалостно наказывал детей. Я никогда больше не слышал о подобных жестокостях по отношению к детям.
Он преподавал арифметику. Я немного умел считать, бабушка меня кое-чему научила. Она научила меня основам чтения и математики. В общем, я сидел за партой и смотрел в окно, на чудесные, сверкающие под солнцем фикусовые деревья. Ни одно другое дерево не может блистать в лучах солнцах так, как фикус. Каждый листочек дрожит в собственном танце, а все дерево кажется настоящим хором – тысячи ослепительных танцоров и певцов сливаются в одно целое, хотя каждый ведет свою партию. Я глядел, как трепещет на ветру листва и каждый листок переливается радугой. Я рассматривал сотню попугаев, которые скакали с ветки на ветку и радовались жизни просто так, без всякой причины. Еще бы, им ведь не нужно было ходить в школу!
Я сидел, смотрел в окно, и тут рядом вырос учитель Кантар.
"Нам стоит с самого начала расставить все по местам", – заявил он.
"Совершенно согласен, – кивнул я. – Я тоже хотел бы с самого начала расставить все по местам".
"Мы тут занимаемся арифметикой. Почему же ты смотришь в окно?" – спросил он.
"Арифметику слушают, а не смотрят, – пояснил я. – Я же не обязан разглядывать ваше прекрасное лицо. Мне приятнее смотреть в окно. Что касается арифметики, то можете вызвать меня к доске. Я все слышал и готов отвечать".
Он вызвал меня к доске, и это стало началом затяжной череды неприятностей. Правда, не для меня, а для него. Дело в том, что я правильно решил все задачи. Он не мог поверить в это и сказал: "Правильно или неправильно, но я тебя все равно накажу, потому что на уроке нельзя смотреть в окно".
Он велел мне подойти к учительскому столу, а сам достал из ящика коробку карандашей. Я был уже наслышан об этих знаменитых карандашах. Он вставлял их ученикам в пальцы, а потом давил и спрашивал: "Теперь все понятно? Ты все понял?" Представляете, маленьким детям!
Я бросил взгляд на карандаши и сказал: "Я слышал про ваши карандаши. Но прежде чем начнете мучить меня, вспомните, что это может вам дорого обойтись. Вы можете даже лишиться места".
Он рассмеялся. Доложу вам, в ту минуту он был похож на хохочущее чудовище, какие являются порой во снах. "И кто, по-твоему, может мне помешать?" – спросил он.
"Это неважно, – сказал я. – Я просто хочу спросить: смотреть в окно на уроке арифметики – это что, нарушение закона? И если я ответил на все ваши вопросы, решил все задачи и могу повторить урок слово в слово, то что плохого в том, что я гляжу в окно? Если это запрещено, то почему в классе есть окна? зачем они? Днем тут уроки, а ночью окна не нужны, некому в них смотреть".
"А ты, похоже, настоящий смутьян", – сказал Кантар.
"Совершенно верно, – ответил я. – И сейчас я намерен сходить к директору и спросить, разрешает ли закон наказывать меня, если я правильно ответил на вопросы учителя".
В ту же секунду он начал вести себя немного добродушнее. Я сам удивился, ведь все говорили, что этого человека ничем не проймешь.
Тогда я сказал: "А потом я отправлюсь к председателю городской управы, попечителю этой школы. И завтра приду в школу в сопровождении комиссара полиции. Пусть он своими глазами посмотрит на здешние порядки".
Кантар вздрогнул. Никто этого не заметил, но у меня глаз был наметан, я видел много такого, что ускользало от других. Конечно, я не умею видеть сквозь стены, но мельчайшие, почти микроскопические тонкости всегда подмечаю. И я сказал ему: "Вы дрожите? Впрочем, вы все равно не признаетесь. В общем, посмотрим, как оно будет дальше. Но сначала я хочу поговорить с директором".
Я действительно пошел к директору, и он сказал: "Я знаю, что этот учитель наказывает детей. Это незаконно, но я ничего не могу поделать, потому что он самый старый учитель в городе. Его учениками были все горожане, их отцы и деды. Лучше с ним не ссориться".
"А мне плевать, – сказал я. – Мой отец, мой дед тоже у него учились. Но мне плевать, кто у него учился. Если честно, я в своей семье чужой. Я вырос далеко, а здесь я чужой".
Директор сказал: "Мальчик мой, я сразу заметил, что ты странный. Не нарывайся на неприятности. Он тебя замучает".
"Это будет не так уж просто, – ответил я. – Думаю, пора перейти к борьбе с любыми пытками. Я готов".
Я сжал руку – маленькую детскую руку – в кулачок, стукнул по столу и заявил: "Учеба, образование – это меня не волнует. Меня волнует свобода. Никто не смеет меня мучить. Вы обязаны показать мне школьные правила. Я еще плохо читаю, так что вы мне, пожалуйста, покажите, где написано, что ученик не имеет права смотреть в окно, даже если при этом отвечает на пятерку".
"Если ты ответил на пятерку, никого не должно волновать, куда ты смотрел", – признал директор.
"Тогда пойдемте со мной", – предложил я.
Директор всегда носил с собой ветхую книгу со сводом школьных правил. Не думаю, правда, что ее кто-нибудь читал. Директор сказал учителю Кантару: "Лучше не наказывайте этого ученика, это может аукнуться. Похоже, он не из тех, кто легко сдается".
Но учитель Кантар тоже был не из тех. Боюсь, совет директора возымел обратное действие – учитель стал еще жестче и свирепее. Он ответил: "Не беспокойтесь. Я сам ему все объясню. Кого волнуют все эти старые правила? Я всю жизнь работаю в школе, а какой-то сопляк будет мне указывать?"
"Завтра в этом здании будете либо вы, либо я, – заявил я. – Вместе мы не уживемся. Давайте подождем до завтра".
Я побежал домой и рассказал обо всем отцу. Он ответил: "Я начал тревожиться еще задолго до этого. Этого я и боялся – ты не только на себя беду накликаешь, но и на других, еще и меня в это втянешь".
"Да нет, я просто поставил тебя в известность, – объяснил я, – чтобы ты потом не говорил, будто от тебя что-то скрывали".
И я пошел к комиссару полиции. Он оказался замечательным человеком. Я даже не думал, что в полиции встречаются такие люди. Он сказал мне: "Слышал я про этого учителя. Честно говоря, он и моего сына наказывал. Просто никто на него не жаловался. Жестокое обращение с детьми противозаконно, но если нет жалобы, ничего нельзя поделать, а я сам боялся подать иск... Боялся, что сына оставят на второй год. Я решил, что пусть лучше он немного потерпит. Оставалось подождать всего пару месяцев, потом он переходил в среднюю школу".
"Тогда я подаю официальную жалобу, – сказал я. – Мне все равно, переведут меня дальше или оставят на второй год. Пусть хоть всю жизнь в первом классе держат".
Он посмотрел на меня, похлопал по плечу и сказал: "Ты молодец. Завтра я приду в школу".
После этого я направился к председателю городской управы, а он оказался не человеком, а тряпкой. Он мне сказал: "Я все знаю. Мы ничего не можем поделать. Терпи. Это не так страшно, все привыкают".
И я ему вот что ответил. Я запомнил каждое слово: "Не собираюсь я терпеть, совесть мне не позволит".
"Раз так, я ничем не могу тебе помочь, – сказал председатель. – Сходи к моему заместителю, может, он чем-то поможет". Вот за этот совет я был потом ему очень признателен, потому что его заместитель по имени Шамбху Дубе оказался единственным достойным человеком во всем нашем городе. Я постучал в дверь его кабинета. Помните, мне было всего девять лет, а он был заместителем председателя городской управы... Раздался голос: "Войдите". Он явно ожидал увидеть почтенного господина и немного смутился, когда понял, что перед ним какой-то мальчишка.
Я сказал: "Простите, что я еще маленький. Больше того, у меня нет никакого образования, но я все равно хочу подать жалобу на учителя Кантара".
И он выслушал мой рассказ о том, как учитель пытает первоклассников, вставляя им карандаши между пальцами, загоняя иголки под ногти... Он не мог в это поверить!
Потом он сказал: "До меня и раньше доносились подобные слухи... Но почему же никто не жаловался?"
"Люди боятся, что их детей будут терзать еще больше", – пояснил я.
"А ты сам не боишься?" – спросил он.
"Нет, – сказал я. – Потому что я готов остаться на второй год. Что он еще может мне сделать?" Да, я сказал, что готов остаться на второй год, но на самом деле собирался бороться до последнего: "Либо он, либо я – мы с ним рядом не уживемся".
Шамбху Дубе жестом подозвал меня поближе. Он взял меня за руку и сказал: "Я люблю смелых людей, но никогда не видел столь юных бунтарей. Ты молодчина!"
Мы подружились, и дружба наша тянулась до самой его смерти. В нашем городке... По существу, в деревне... Двенадцать тысяч жителей – по индийским меркам, это большая деревня. В Индии место считается городом, если в нем больше ста тысяч жителей. А полтора миллиона – это уже крупный город. Так вот, в нашей деревне я ни разу не встречал человека, который мог бы сравниться по талантам и душевным качествам с Шамбху Дубе. Кое-кто решит, что я преувеличиваю, но я во всей Индии такого человека больше не видел. Они очень редко встречаются.
Я бродил по всей стране, и он, бывало, месяцами ждал, пока я появлюсь в родном городке хотя бы на один день. Он единственный встречал меня на вокзале, когда в город приходил мой поезд, – конечно, не считая отца и матери, для них это была обязанность. Но Шамбху Дубе не был моим родственником. Он просто меня любил. И любовь эта зародилась во время нашей первой встречи, в тот самый день, когда я поднял бунт против учителя Кантара.
Шамбху Дубе был заместителем председателя городской управы, и он сказал: "Не волнуйся. Мы накажем этого типа. Можно считать, что его уже уволили. Он недавно подал прошение о продлении пребывания на должности, но мы ему откажем. С завтрашнего дня он уже не работает в школе".
"Вы обещаете?" – спросил я.
Мы посмотрели друг другу в глаза, и он с улыбкой сказал: "Я обещаю".
На следующий день учитель Кантар не появился. С тех пор он ни разу не осмелился со мной заговорить. Я пытался, я много раз приходил к нему и стучал в дверь – просто чтобы попрощаться, – но он оказался настоящим трусом, под львиной шкурой пряталась овечка. И все же мой первый день в школе имел много, очень много последствий...
Здесь мы собираем самые интересные картинки, арты, комиксы, мемасики по теме (+6 постов - )
Наши любимые теги
Arcane (LoL)
League of Legends
SwainArt
artist
#S.T.A.L.K.E.R
фэндомы
Sibi
nsfw
NaytLayt
nsfwartist
FKSCrashinG
nsfwartist
MOSSA
nsfwartist
feverevil
nsfwartist
Топ комментов
А бывает, комменты лучше постов. Смотрим топ тредов и вникаем!