В Застенном городе
Они прочесывали трущобы уже несколько дней, и большинство домов выглядели опустевшими. Но Джон настаивал: прежде чем сносить такой квартал, надо убедиться, что в какой-нибудь кладовке не заперт перепуганный китайский ребенок или в отдаленном тупике не заблудилась выжившая из ума одинокая старушка. В сердце этого старого и прогнившего места вполне могли остаться обитатели, поселившиеся здесь одними из первых. Старики давно забыли об окружающем мире и уж точно сами не найдут туда дорогу.
«Готов?» — спросил меня Джон, и я кивнул в ответ. Работа Джона Спикмена, полицейского инспектора Гонконга, заключалась в том, чтобы проверить огромную скорлупу брошенных нищих кварталов и подтвердить, что там никого не осталось. Конечно, у него был проводник и вооруженный эскорт из двух местных полицейских. Кроме того, его сопровождал репортер, то есть я — фрилансер, чьи статьи периодически появляются в «Соус Чина морнинг пост».
Застенный город, где мы бродили последние несколько дней, можно назвать огромным кварталом — почти из семи тысяч зданий. Но это будет не совсем верное определение. С такой же легкостью его можно назвать единым строением — монолитным блоком из грубо прилепленных друг к другу домов. Все они строились без какого-либо плана или общего архитектурного замысла, с одной целью — дать каждой семье крышу над головой. Общая площадь здания приближалась к площади футбольного стадиона. Там не было ни внутренних двориков, ни клочка свободной земли. Каждый метр, за исключением редких шахт для отвода спертого и вонючего воздуха, использовался для возведения корявых строений, до двенадцати этажей в высоту. Под землей и внутри трущоб немыслимым клубком переплетались проходы, туннели, коридоры, лестницы, переулки и закутки. При виде всего этого казалось, что крепко подсевший на наркотики художник-абстракционист решил попробовать себя в роли архитектора.
Стоило зайти внутрь шагов на десять, и прощай, солнечный свет! Те, кто жил в середине здания, узнавали время суток и погоду на улице у соседей. Кирпичи и пластмасса быстро прогнивали и осыпались, так что стены приходилось постоянно латать. Влажный, теплый и спертый воздух создавал идеальные условия для роста грибков, появления колоний тараканов и многочисленных крысиных гнезд. Вонь стояла невыносимая — в трущобах жили около пятидесяти тысяч человек.
Джон подозвал полицейских, и через темную щель в стене мы все вместе проскользнули в чрево Застенного города. Санг Лау, проводник, шел первым. Два гвайло (белых) и три китайца в последний раз входили в запретное место. Даже Санг Лау, который знал здание как свои пять пальцев, не терпелось закончить осмотр. Он был сыном нелегального иммигранта и вырос в этом скопище хижин, во мраке и сырости. Болезненный внешний вид служил лучшим доказательством его родословной, и он согласился показать нам дорогу только в обмен на гонконгское гражданство для тех членов своей семьи, которые его еще не получили. Он сам и его близкие родственники воспользовались амнистией — ее объявили, чтобы лишить Застенный город обитателей. Они вышли наружу: некоторые — почти слепые от недостатка света, других скрючило от болезней и затхлого воздуха. Сейчас его попросили вернуться в последний раз… Я догадывался, как он себя чувствует. Немного ностальгии — все-таки родился и вырос здесь, — но сильнее всего желание закончить вылазку и похоронить неприятные воспоминания вместе с городом.
Проход оказался очень узким; тропа без видимой причины все время поворачивала, поднималась и опускалась. По стенам текла слизь, в воздухе пахло плесенью, прокисшей едой и кое-чем похуже. В горле стоял комок и подташнивало. Приходилось постоянно смотреть под ноги: на земле невнимательного прохожего поджидали силки из спутанных кабелей. Рядом с пластмассовыми трубами для воды тянулись провода, по которым некогда шло ворованное электричество. Время от времени свет прикрепленного на шлеме фонарика выхватывал из темноты внимательно рассматривавшую нас узкую крысиную морду с усиками и глазами-бусинками. Насладившись зрелищем, крыса молниеносно скакала прочь, в собственный лабиринт.
Периодически мы останавливались на перекрестках или у выходов вентиляционных шахт, и один из китайских полицейских — коренастый, с квадратным лицом — кричал что-то в мегафон. Звук глухо отражался от стен или эхом разносился по отделанному пластиковыми листами коридору. Застоявшаяся атмосфера города казалась живой. Огромное строение с его дырами, шахтами и колодцами напоминало издыхающего зверя. Сейчас это пустая скорлупа, но совсем недавно здесь суетились пятьдесят тысяч душ. Когда-то город считался святым местом, но в нем так долго проливались кровь, пот, моча не только бедных и неприкаянных, но и воров, убийц, бандитов и беглых, что ни один закоулок не остался нетронутым. Квартал давил на нас со всех сторон, будто хотел расплющить, но не мог набраться сил для последнего рывка. Мрачное, своевольное место и ужасно чужое для гвайло вроде меня. Я кожей чувствовал притаившихся по углам духов — духов народа, непонятного жителям Запада. Плетясь в хвосте отряда и все время спотыкаясь, я задавался вопросом: «Что я здесь делаю? В этой дыре для меня нет места».
Коренастого полицейского, казалось, пугал собственный доносившийся из мегафона голос. Он вздрагивал всякий раз, когда выкрикивал свое объявление. Судя по его телосложению, он был родом с севера, из окрестностей Великой Китайской стены: черты лица и мощный торс выдавали монгольское происхождение. Обитателей южных провинций отличали более изящное телосложение и круглая форма лица. На улицах его, скорее всего, боялись: рост и вес помогали быстро вразумлять непослушных. Но здесь северные предрассудки и навязчивая боязнь духов делали его обузой. Я не впервые задумался о том, насколько плохо Джон Спикмен разбирается в людях.
Мы шли, а иногда и пробирались ползком через туннели диаметром не больше канализационной трубы уже около часа. Джон предложил сделать перерыв.
— Ты собираешься перекусить бутербродами? — спросил я.
Я пошутил, но все были настолько напряжены, что юмора в словах не почувствовали.
— Конечно нет, — рыкнул в ответ Джон.
Мы уселись полукругом в чьем-то жилище — коробке десять на десять футов с картонными стенами.
— Где мы сейчас? — обратился я к освещенным фонариками лицам. — Относительно внешнего мира?
Если бы они ответили «в недрах земли», я бы поверил. Вокруг было влажно, темно и пахло креветочной пастой; запах напоминал высушенную слизь.
— Где-то поблизости от восточного угла, — ответил Санг Лау. — Скоро мы повернем к середине.
— Где-то? — нервно переспросил я. — Разве ты не уверен?
— Не дури, Питер! — отрезал Джон. — Откуда ему знать точно? Главное, он знает, как выйти наружу. У нас не занятия по ориентированию на местности.
— Так точно! — отсалютовал я, и инспектор сдвинул на затылок фуражку — верный признак раздражения. Если бы он стоял, а не сидел, упер бы руки в бедра, наподобие классической позы «гвайло раздает приказы».
Джон не хотел брать с собой штатского, хотя считал меня близким другом. Он имел не слишком лестное мнение о людях без формы. По его мнению, род человеческий делился на две части: защитники (полиция, армия, врачи, пожарные) и те, кто нуждается в защите (остальное население земного шара). А поскольку я, без сомнений, относился ко второй группе, за мной надо присматривать. Джон был из числа заядлых холостяков, которых можно найти только в последних осколках угасших империй, — живое напоминание о начале столетия. Моя жена Шина называла его ископаемым. Думаю, они оба считали это прозвище ласкательным.
Тем не менее он согласился сделать мне одолжение, потому что знал о моих проблемах с работой. Найти заказы становилось все труднее, особенно с тех пор, как Австралия внезапно обнаружила, что Гонконг, где бурлит торговля и деньги делаются чуть ли не из воздуха, практически за углом. Верхнюю ступень на рынке труда по-прежнему делили между собой выходцы из Америки и Великобритании; австралийцы тоже начали искать себе нишу. Они привели с собой нахлебников — фрилансеров, и я впервые почувствовал серьезную конкуренцию. Это вызвало потребность укреплять дружеские связи и обращаться к знакомым, с которыми раньше я встречался только для общения. Вдобавок наши с Шиной личные взаимоотношения переживали сложный период: она не хотела мириться с присутствием в семье писателя, который зарабатывал меньше клерка. В воздухе буквально висел приговор «нормальная работа».
В Застенном городе даже темнота казалась плотной. Я видел, что второй полицейский, молодой и худощавый выходец с юга, тоже чувствует себя неуютно. Он все время поглядывал вверх, в темноту, и нервно улыбался. Они с товарищем постоянно перешептывались, и я уловил имя Брюса Ли, после чего они замолчали с натянутыми улыбками. Может, упоминая знаменитого актера — мастера восточных единоборств, они пытались придать себе смелости? Единственным, на кого никак не повлияла жутковатая атмосфера, оставался Джон. Либо он просто не обращал на нее внимания. Нашего толстокожего воина старой закалки не беспокоили такие пустяки. И все же я считал, что ему лучше ободрить компаньонов, потому что мы оба знали: когда в подобных обстоятельствах китайцы улыбаются, за их улыбкой скрывается смущение или предельный ужас. Смущаться им было нечего, так что оставалось второе.
Тем не менее Джон предпочел игнорировать их страх.
— Ладно, пошли, — сказал он и поднялся на ноги.
Мы продолжили спотыкаться вслед за Санг Лау по проходам; здесь он имел над нами безграничную власть: без него мы потерялись бы за несколько минут. Конечно, всегда оставалась надежда, что нас обнаружит поисковая группа. С другой стороны, бродить по этому огромному муравейнику в поисках друг друга можно неделями.
Атмосфера Застенного города неуловимо изменилась. Казалось, он перестал сопротивляться вторжению и теперь ласково заманивал вглубь. Туннели расширялись, передвигаться по ним становилось все легче, а на пути встречалось меньше препятствий. Я всегда отличался богатым воображением, особенно в пропитанных темнотой и страхом местах с кровавым прошлым. Мне перемены не принесли облегчения, — наоборот, от них мурашки по коже бежали. Но что я мог сказать Джону? Что хочу вернуться? Не было иного выбора, кроме как следовать за нашим проводником в надежде поскорее увидеть дневной свет и выбраться отсюда.
Несмотря на чувствительность к таким местам, я вовсе не трус. Обычно я чувствую себя неуютно в старых церквях и древних домах с историей, но быстро встряхиваюсь и беру себя в руки. Однако здесь гнетущая атмосфера сгустилась настолько и в воздухе повис такой черный ужас, что хотелось бежать отсюда куда глаза глядят и послать к черту статью и деньги, в которых я так нуждался. Чем ближе мы подходили к центру строения, тем сильнее становился эмоциональный стресс, и мне казалось, что я вот-вот начну задыхаться. Наконец я не выдержал и закричал:
— Джон!
— Что? — раздраженно повернулся он.
— Я… Мне надо наружу…
В темноте один из полицейских стиснул мою руку. Я принял его жест за одобрение. Он тоже хотел вернуться, но боялся начальника сильнее, чем любых призраков. По силе ухвативших меня пальцев я догадался, что это монгол.
— Ни за что, — отрезал Джон. — Что с тобой такое?
— Мне больно, — ответил я. — Боль в груди.
Джон протиснулся ко мне и отодвинул меня к стенке туннеля.
— Я знал, что не стоит тебя брать. Согласился только ради Шины — она думает, что в тебе еще что-то осталось. А теперь приди в себя! Я знаю, что с тобой, — мурашки по коже. Это обычная клаустрофобия, и все. Возьми себя в руки! Ты пугаешь моих мальчишек своей чепухой.
— Мне больно, — повторил я, но он не повелся.
— Чушь! Шине будет стыдно за тебя. Бог знает, что она вообще в тебе нашла…
На секунду весь страх вытеснила разлившаяся по венам ярость. Да как посмел этот толстокожий, наглый полицейский говорить о моей жене! Я не мог отрицать, что ее чувства ко мне изменились с начала нашего знакомства, но когда-то она любила меня всей душой, и только гнилостная, поверхностная жизнь в колонии разъела ее любовь. Манекены, люди с пластиковыми лицами, разлагали нас изнутри. Раньше Шина была счастливой женщиной, полной энергии, энтузиазма и цвета. Теперь она горькая и мелочная, как и я сам, — такими нас сделали тщеславные гвайло, с которыми мы общались и в которых постепенно превратились сами. Деньги, романы и недовольство соседями стали главными приоритетами нашей жизни.
— Не трогай Шину! — От злости у меня перехватывало горло. — Ты ничего не знаешь о начале нашего брака!
Спикмен наградил меня полным отвращения взглядом и опять занял место во главе процессии. На развилках сутулый Санг Лау показывал нужное направление. Время от времени худой полицейский, к которому перешел мегафон, выкрикивал что-то на кантонском диалекте, но его голос тут же терялся в плотном воздухе. Вдобавок к снедающей меня тревоге я чувствовал себя глубоко несчастным, потому что выдал свои внутренние страхи человеку, которого начинал недолюбливать. Что-то беспокоило меня и вдруг выплыло на поверхность сознания.
«Бог знает, что она вообще в тебе нашла».
Понимание смысла его высказывания чуть не сбило меня с ног. Поначалу я мог лишь обсасывать эту идею в уме, но она быстро вытеснила все другие мысли. Я повторял наш разговор, пытаясь найти ему другое объяснение, но тщетно.
Я больше не мог молчать — было необходимо высказаться. Я остановился и, не обращая внимания на наших спутников, заорал:
— Сволочь, Спикмен! Ты спишь с моей женой, так ведь?
Он повернулся и молча уставился на меня.
— Ты сволочь! — повторил я. Слова душили меня. — Ты же — мой друг.
— Я никогда не был твоим другом, — с отвращением ответил он.
— Ты хотел, чтобы я узнал! И хотел сказать мне это именно здесь!
Спикмен знал, что в таких местах я чувствую себя неуютно и преимущество будет на его стороне. Я оказался не в своей тарелке и не имел такого, как он, опыта в подобных передрягах. За последние месяцы он уже несколько раз заходил сюда, привык к темноте и тесным, лишенным воздуха коридорам Застенного города. Мы находились в подземном мире: меня он приводил в ужас, а Джона оставлял равнодушным.
— Идите вперед! — приказал он полицейским, не сводя с меня глаз. — Мы вас догоним.
Они беспрекословно подчинились. Джон Спикмен не тот человек, с которым были готовы спорить его подчиненные-азиаты. Когда они немного удалились и уже не могли нас расслышать, Джон сказал:
— Послушай… у нас с Шиной кое-что было.
В свете фонарика на шлеме я увидел, как дернулись его губы, и мне захотелось разбить ему рот.
— Было? То есть сейчас все кончено?
— Не совсем. Но есть ты, и ты нам мешаешь. Шина все еще чувствует обязательства перед тобой. Не понимаю почему, но ничего не могу поделать.
— Мы поговорим позже, — произнес я. — Втроем.
Я хотел пройти мимо Джона, но он загородил мне дорогу.
Через секунду меня осенило еще одно откровение, и снова я оказался к нему не готов. Наверное, Джон что-то прочел на моем лице, потому что поджал губы.
— Ты собираешься оставить меня здесь? — спокойно спросил я. — Шина не хочет уходить от меня, и ты решил от меня избавиться.
— У тебя опять разыгралась фантазия, — отрезал он. — Постарайся взять себя в руки, дружище.
— Я и так спокоен.
Джон упер руки в бедра — я очень хорошо знал эту позу гвайло. Одна ладонь лежала на рукояти револьвера. Конечно, ведь он служил в полиции и носил пистолет, но я-то нет! В любом случае я не видел смысла прибегать к силе. Джон был дюйма на четыре выше меня и на два фунта тяжелее, причем эти два фунта составляли сплошные мускулы. Мы продолжали стоять друг напротив друга, и вдруг до нас долетел крик, от которого у меня внутренности превратились в желе.
За пронзительным воплем последовал какой-то шорох, и вскоре в свет наших лампочек выскочил один из полицейских.
— Сэр, пойдемте быстрее, — выдохнул он. — Наш проводник…
На время мы забыли о ссоре и заторопились вперед, ко второму полицейскому. В пяти футах от него стоял наш проводник. Фонарик на его шлеме выключился, и по непонятной причине он стоял на носочках, безвольно свесив руки по швам. Джон шагнул вперед, я не отставал. Может, он и хотел избавиться от меня, но я не отойду от него ни на шаг.
От представшей в свете фонарика картины я поперхнулся и поспешно отступил назад.
Судя по всему, прямо над головой проводника с потолка обвалился брус и разбил лампу на его каске. Будь это все, проводник отделался бы синяком или сломанным носом. Но брус оканчивался острым загнутым гвоздем — именно он и держал его сейчас на ногах. Гвоздь вошел в правый глаз Санг Лау и через него — дальше в мозг. Проводник свисал с этого крюка, а по носу текла кровь и заливала его белые теннисные туфли.
— Господи Иисусе! — выдавил я.
Я не святотатствовал и не ругался. Я вознес молитву: молился за нас, потерявшихся в темном, враждебном мире, и за Санг Лау. Бедолага! Жизнь только начала поворачиваться к нему лицом; он едва успел выбраться из Застенного города, и тут кирпич, цемент и дерево настигли его. Санг Лау был одним из безмолвных миллионов — тех, кто ищет лучшей доли и пытается выбраться из ужасных условий, найти свое место под солнцем. Но все напрасно…
Джон Спикмен снял нашего проводника с крюка и положил тело на пол. Проверил для формальности пульс и отрицательно покачал головой. Надо отдать ему должное, голос Джона оставался спокойным и уверенным, будто он по-прежнему контролировал ситуацию.
— Надо вынести его наружу, — сказал он своим полицейским. — Берите его за голову и за ноги.
Шаркая ногами, полицейские нехотя двинулись исполнять приказ. Тот, который был помоложе, так трясся, что сразу уронил ноги трупа, и ему пришлось снова поднимать их под гневным взглядом Джона.
— И кто теперь покажет нам выход? — спросил я.
— Я!
— Ты знаешь, куда идти?
— Мы рядом с центром, дружище. Не важно, в какую сторону мы пойдем, главное — идти прямо.
Легче сказать, чем сделать. Как идти по прямой, если проходы заворачивают, поднимаются, опускаются и разветвляются? Но я промолчал — не хотел пугать полицейских. Если мы хотим выбраться отсюда, надо сохранять спокойствие. И нас здесь не бросят. Наступит ночь, и на поиски отправят спасателей.
Ночь… Я с трудом подавил дрожь, и мы двинулись к сердцу чудовищного строения.
Семь месяцев назад Британия и Китай пришли к соглашению, что Гонконг будет возвращен родной стране в 1997 году. Тогда же было решено расчистить и снести Застенный город и переселить его обитателей. На этом месте хотели разбить парк.
Застенный город располагался посередине Цзюлуна, на материке. Когда-то давно там обитали маньчжуры и поселение было огорожено стенами, но японские завоеватели растащили камни для строительства своих домов. Тем не менее район продолжали называть Застенным городом. Маньчжуры использовали его в качестве форта для обороны от британцев. Но позднее англичан пустили на полуостров, и в Застенном городе поселились китайские чиновники, в обязанности которых входили доклады Пекину о деятельности гвайло. В конце концов он превратился в архитектурный кошмар, настоящие трущобы. Этот район игнорировали и отказывались патрулировать британцы, Пекин его тоже официально не признавал. Очень быстро Застенный город стал вне закона и получил новое имя — «Запретное место». Там продолжали практику врачи без лицензии и процветали все виды пороков. Молодежные банды и Триада раскрашивали его стены кровью. Он стал символом смерти и домом для тысяч призраков.
Мы два часа пробирались по наполненным гнилыми запахами туннелям, перелезали через кучи грязи и мусора и совершенно выдохлись. Я расцарапал колени, а в моих волосах роились стаи насекомых. Говорили, что в этих проходах живут пауки и даже змеи. И уж наверняка — вши, москиты и прочие мелкие кусачие твари. Но это еще полбеды: отовсюду торчали осколки металла, ржавые гвозди, а с потолка свисали обрывки проводов. Маленький кантонец наступил на гвоздь и проткнул насквозь ступню. Теперь он хромал и тихонько постанывал — понимал, что если вскоре не получит медицинскую помощь, заражение крови неминуемо. Я жалел молодого человека, который в обычной жизни, скорее всего, хорошо справлялся со своими обязанностями. Он служил закону в одном из самых густонаселенных городов мира, и я часто наблюдал, как люди его склада грамотно (и зачастую — мирно) разбираются с самыми отвратительными ситуациями. Но здесь не помогут ни знаки дорожного движения, ни переговоры, ни даже оружие. Кантонец показался мне знакомым. На его лице виднелись шрамы — блестящие участки кожи, следы пластической операции. Я попытался припомнить, где его видел, но в голове стоял туман.
Тело проводника мы несли по очереди. Когда я заставил себя прикоснуться к нему и поборол брезгливость, эта обязанность перестала меня смущать. А вот вес трупа удивил: я не думал, что человек может быть таким тяжелым. Уже через десять минут руки просто выворачивались из суставов. Сначала я нес ноги и решил, что нести голову легче. Я предложил поменяться и обнаружил, что голова в два раза тяжелее. Неплохой повод для ненависти к покойному!
Через четыре часа мое терпение лопнуло.
— Я отказываюсь его таскать! — заявил я полицейскому, который собирался увести мою жену. — Если вы хотите вынести тело наружу, тащите его сами. Ты тут — начальник, так что делай свое дело.
— Вот как, — ответил Джон. — Устанавливаешь правила?
— Иди в задницу! Я не могу доказать, что ты хотел бросить меня здесь, но уверен в этом. И когда мы выберемся отсюда, нам предстоит серьезный разговор.
— Если мы выберемся отсюда, — пробормотал он.
— Если?
— Именно. — Джон вздохнул. — Как видишь, пока мы топчемся на месте. Будто Застенный город пытается удержать нас. Клянусь, нас заставляют ходить кругами! Мы уже давно должны были выйти.
— Но нас будут искать, — сказал я.
— Да. Кто-нибудь придет, — поддержал меня один из полицейских.
— Боюсь, что нет. Никто не знает, что мы здесь, — в голосе Джона звучало удовлетворение.
Теперь я окончательно понял, что был прав. Он собирался оставить меня в сердцевине этого забытого богом строения. На секунду я задумался: а что стало бы с полицейскими и проводником? Несомненно, что их можно было подкупить. Гонконгская полиция славилась своей коррупцией. Может, он выбрал их именно поэтому?
— Сколько у нас времени? — спросил я, возвращаясь к насущным вопросам.
— Около пяти часов. Затем начнется снос. Он запланирован на шесть утра.
Вдруг молодой полицейский издал захлебывающийся стон, и мы немедленно повернулись к нему фонариками на касках. Сперва я не мог понять, что случилось и почему он бьется в конвульсиях, сидя на полу. Джон Спикмен наклонился над ним, затем выпрямился и протянул:
— Бог ты мой… Еще один.
— Что? — закричал я. — Что с ним?
— Гвоздь длиной в шесть дюймов. Вошел в голову за ухом. Какого черта? Я не понимаю, как он мог наколоться на него.
— Может, гвоздь вылез из дерева? — спросил я.
— И что ты хочешь сказать?
— Я не знаю. Но два человека умерли в результате странных несчастных случаев, в которые трудно поверить. А ты что думаешь? Почему мы не можем выйти отсюда? Это место размером с футбольный стадион, а мы бродим здесь уже несколько часов.
Второй полицейский смотрел на своего коллегу широко распахнутыми неверящими глазами. Потом ухватил Спикмена за воротник и выпалил:
— Мы пойдем. Мы пойдем наружу.
И длинная тирада на певучем языке, из которой Джон, возможно, что-то и разобрал. Я же не понял ни слова.
Спикмен отодрал пальцы полицейского от воротника, отвернулся от него и посмотрел на труп.
— Он был хорошим полицейским, — произнес Джон. — Джимми Вонг. В прошлом году спас из пожара мальчишку — вытащил его в зубах, волоком по полу и по лестнице, потому что так обжег руки, что не мог его взять. Ты должен помнить. Ты писал про него статью.
Теперь я вспомнил. Джимми Вонг! Губернатор наградил его медалью. Полицейский гордо отдал честь забинтованной рукой. Однако сегодня он был не героем, а жертвой номер два.
— Прощай, Джимми, — сказал Джон.
Он тут же забыл о полицейском и обратился ко мне:
— Мы не сможем вынести оба тела. Придется оставить их здесь. Я…
Больше я ничего не услышал. Раздался треск, и я почувствовал, что падаю. Чуть сердце из груди не выскочило! Я приземлился на спину. Между лопаток вонзилось что-то острое и вызвало резкую боль; мне с трудом удалось вырваться. Поднявшись на ноги, я провел рукой по полу и наткнулся на тонкое острие, влажное от крови.
— Ты жив? — спросил голос сверху.
— Вроде да. Тут гвоздь.
— Что?
Мой фонарик погас, и я потерял ориентацию в пространстве. Если судить по свету ламп наверху, я пролетел около четырнадцати футов. Снова провел рукой по спине — теплая, влажная кровь, но, если не считать боли, ничего страшного со мной не происходило. Значит, легкие и другие органы не задеты, иначе я бы корчился в пыли и харкал кровью.
— Мы попробуем добраться до тебя, — сказал Джон, и свет удалился.
— Нет! — закричал я. — Не бросайте меня! Дайте мне руку. — Я потянулся к пролому. — Помогите!
Но протянутая рука повисла в воздухе. Они ушли, оставив темноту. Я лег и лежал неподвижно. Повсюду гвозди. Сердце колотилось. Я был уверен, что скоро умру. Застенный город поймал нас в ловушку, и нам из нее не выбраться. Когда-то в нем кипела жизнь, но мы украли у него душу, забрали обитавших в его стенах людей. И теперь даже скорлупу ждало уничтожение. Виноваты в этом мы — представители власти, которая распорядилась о сносе. Город явно мстил за себя. Ведь никто не любит умирать в одиночку и не хочет покидать этот мир, не оставив о себе памяти. В древнем черном сердце обнесенного стенами города маньчжуров осталось достаточно жизни, чтобы прихватить с собой пять презренных смертных, представителей закона. Стоит попробовать крови гвайло — и входишь во вкус…
Рана начала болеть, и я поднялся на затекшие ноги. Я ощупью медленно продвигался вдоль стены и осторожно делал каждый шаг. Какая-то живность разбегалась из-под ног, шелестела у лица, но я не обращал на это внимания.
Одно неверное движение — и окажешься на вертеле. В воздухе витал запах смерти и забивался в ноздри. Он пытался породить страх. Единственный способ выжить — сохранять спокойствие. Стоит запаниковать — и все кончено. Меня не покидало ощущение, что здание может убить меня в любую секунду, но растягивает удовольствие и ждет, когда я окунусь в безумие; и лишь сполна насладившись моим ужасом, оно добьет меня последним милосердным ударом.
Я на ощупь пробирался по туннелям около часа; мы оба — я и город — демонстрировали завидное терпение. Застенный город пережил столетия, что ему час-другой? Оставленное маньчжурами и Триадой наследие смерти не знало времени. Древнее зло и современное беззаконие объединили силы против чужеземца, гвайло, и зловещая тьма ухмылялась в ответ на попытки помешать ей высосать жизнь из моего тела.
Один раз под выставленной вперед ногой я не нащупал пола — впереди зияла дыра.
— Неплохо, — прошептал я. — Но мы еще не закончили.
Я хотел обойти провал, но протянутая вперед рука нащупала что-то тяжелое, висящее над дырой. Я толкнул это, и оно медленно качнулось. Нечто оказалось вторым полицейским, мускулистым северянином, — я опознал его по наплечному оружейному ремню. Джон Спикмен такого не носил. Ощупав шею трупа, я обнаружил вздувшуюся над проводами кожу, — здание повесило его.
Я уже привык к смерти, поэтому обхватил труп за талию и с его помощью перелетел через дыру. Провода выдержали. Под ногами наконец чувствовался твердый пол. Через секунду тело рухнуло — был слышен звук его падения.
Я продолжил путешествие по темным туннелям. В горле пересохло, ужасно хотелось пить. В конце концов я не выдержал и принялся слизывать текущую по стенам влагу. По вкусу она напоминала вино. Один раз я слизнул со стены таракана, тот хрустнул у меня на зубах, и я с отвращением его выплюнул. Желание выжить было единственным и непоколебимым. Меня уже ничего не волновало. Даже то, что Джон и Шина попросят меня убраться из их жизни. Я с радостью уйду. В любом случае у нас с Шиной осталось не много общего. Все мои чувства увяли…
С крыши сорвался штырь и пролетел буквально в дюйме от меня. Я громко рассмеялся. Вскоре нашел воздушную шахту с висящей внутри веревкой. Я понадеялся, что здание не даст мне упасть, и пролез по ней до дна. Меня посетила смутная идея, что, если удастся выйти на первый уровень здания, можно пробить себе путь наружу: некоторые стены были не толще картона.
Я благополучно добрался до земли и начал ощупью искать дорогу в коридорах и закоулках. И вдруг увидел свет. Я чуть не задохнулся от радости, решив, что это свет солнца. Но, к своему величайшему разочарованию, увидел перед собой каску с горящим фонариком. Я решил, что она принадлежала Джону, — кроме меня, только он еще оставался в живых.
Скоро последний раз в жизни я услышал его голос, который разносился глубоко подо мной, в переплетенных подземных проходах Застенного города. Слабый, жалкий крик о помощи… И следом — грохот падающей черепицы. Затем тишина. Я невольно содрогнулся, когда представил себе произошедшее. Здание заманило его в лабиринт под землей и перекрыло выходы. Джон Спикмен похоронен заживо, замурован в здании, которое его презирало.
Остался только я.
Свет последнего фонаря практически угас, и я продвигался через темноту, чувствуя себя Тезеем в лабиринте Минотавра. Правда, у меня не было указывающей дорогу Ариадны. Я ковылял по длинным туннелям, где воздух стал таким густым и влажным, что казалось, будто я попал в паровую баню. Полз по проходам не шире шкафчика под раковиной. Меня обгоняли пауки и крысы, окутывала паутина. Я пробивал себе путь сквозь прогнившие и тонкие стены, которые рассыпались от удара кулаком. Я перебирался через сломанные опоры, кучи мусора и грязного тряпья, украшая себя царапинами и незваными пассажирами…
Давно стало понятно, что здание смеется надо мной. Оно водило меня по кругу и играло со мной, как с подопытной крысой в лабиринте. Я слышал, как оно двигается, с треском и кряканьем перестраивается, чтобы не дать мне найти внешнюю стену. Один раз я наступил на что-то мягкое. Это могла быть рука — рука Джона, которую он быстро отдернул. Или одно из животных Застенного города — змея или крыса. В любом случае оно было живым.
Порой меня охватывало такое отчаяние, что хотелось просто лечь и раствориться в смерти. Как это делал член древнего племени, который терял надежду и поворачивался лицом к стене. Иногда я злился и кричал на коварный город до хрипоты. Или в приступе бессмысленного буйства хватал первую попавшуюся под руку вещь и пытался убить мучителя, рискуя, что здание обрушится мне на голову.
А один раз я прошептал в темноту:
— Я буду твоим рабом. Скажи мне, что сделать, и я совершу любое преступление. Отпусти меня, и я обещаю выполнять все твои желания. Скажи, что сделать…
А город смеялся надо мной, пока я не понял, что схожу с ума.
В конце концов я начал петь вслух. Не для того, чтобы поддержать бодрость духа, как положено храбрецам, а просто потому, что начал погружаться в безумный мир, где реальность отступает перед фантазиями. Мне казалось, что я дома готовлю кофе, мурлыча приятный мотивчик: поставил чайник, насыпал в чашку растворимый кофе и сахар, налил молока. В глубине сознания я понимал, что уютная сценка — всего лишь мечта, но был убежден, что не могу оказаться запертым в чреве зловещего города, где меня ждет смерть в темных коридорах.
И вдруг ко мне рывком вернулся разум.
Я совершенно не помню последовательность событий, которые произошли в следующие несколько минут. С большим трудом мне удалось предположить, что именно случилось. Я отчетливо помню первые мгновения: меня накрыл оглушительный грохот, а здание покачнулось и вздрогнуло, как при землетрясении. Затем я упал на пол, причем мне хватило ума надеть на голову каску. Последовал второй (как я узнал позже) взрыв. Вокруг дождем осыпалось здание: мне на голову падали кирпичи и отскакивали от каски. Думаю, я не получил серьезных травм только потому, что нищие строители использовали самые дешевые материалы. Кирпичи они делали из толченого кокса, пористые и легкие.
В стене передо мной появилась дыра; сквозь нее бил ослепительный дневной свет. Я мгновенно вскочил на ноги и бросился к ней. Из стен, из пола, повсюду торчали гвозди — они цепляли и кусали меня, словно острые звериные клыки. С потолка сыпались железные балки. И со всех сторон летели кирпичи и черепица. Из десятков царапин и ран текла кровь…
Я ринулся в дыру и приземлился в пыль снаружи. Там меня заметили рабочие, и один из них рисковал жизнью, чтобы оттащить меня подальше от рушащегося здания. Потом меня отвезли в больницу, где врачи обнаружили сломанную руку и множество порезов — некоторые довольно глубокие.
Я плохо помню, что произошло в конце. Картину спасения из Застенного города мне удалось составить из рассказов очевидцев, обрывков собственных воспоминаний и кошмаров. Мне она кажется весьма правдивой.
Безусловно, я никому не рассказывал, что на самом деле произошло внутри, — эти записи хранятся в безопасном месте и будут опубликованы только после моей смерти. Даже если их кому-то показать, они сочувственно поцокают языком, спишут все на психологическую травму и отправят меня к психиатру. Однажды я попытался все рассказать Шине, но быстро понял, что история ее тревожит, поспешно пробормотал: «Представляешь, какие шутки играет воображение в таких местах!» — и никогда больше к этой теме не возвращался.
Я успел сообщить рабочим о Джоне. Сказал, что он еще может быть жив под завалами. Они немедленно прекратили снос и разослали поисковые группы, но сумели найти только тела проводника и полицейских. Джона больше никто и никогда не видел. Все поисковые группы благополучно вернулись наружу, и я засомневался, что мой рассудок в порядке. Но раны и трупы моих компаньонов были серьезным тому доказательством.
Не знаю… Сейчас я могу лишь опираться на свои воспоминания. Полиции я сказал (и упорно придерживался этой версии), что потерялся, когда все участники группы еще были живы. Иначе как объяснить две смерти от гвоздей и непонятное повешение? Это я оставил на их усмотрение. Только сказал, что слышал последний крик Джона, а это — чистая правда. Мне абсолютно все равно, поверила полиция моим словам или нет. Я выбрался из проклятой дыры! Больше меня ничего не заботит.
Шина? С момента происшествия прошло семь месяцев. И только вчера я набрался смелости и обвинил ее в связях с Джоном. Она выглядела такой потрясенной и отрицала так яростно, что мне пришлось признать — между ними ничего не было. Я собирался заявить, что Джон признался во всем, но меня посетили сомнения. Правда ли он признался? Намекнул на что-то; вероятно, просто хотел меня разозлить. Может, страх, разбуженный ревностью, все домыслил за меня? Сказать по правде, я уже точно не помню, и мне тяжело жить с такой виной. Понимаете, когда меня спросили, где я слышал последний крик Джона, я указал место… Ну, мне кажется, я сказал, что надо раскапывать участок… В любом случае его не нашли, что неудивительно, потому что я… Ладно, сейчас не время для чистосердечных признаний.
Джон все еще там, господи! Меня не отпускает ужасное подозрение, что подземные руины Застенного города нашли способ поддерживать в нем жизнь — немного воды, крысы и тараканы. Голодающий будет есть даже землю. Может, он все еще там, в какой-нибудь глубокой нише? Что за ужасная, медленная пытка — держать в могиле живого человека? Хотя вполне в духе зловещего Застенного города маньчжуров.
Иногда по ночам, когда меня посещает прилив смелости, я иду в парк и прислушиваюсь — жду доносящихся из подземной тюрьмы приглушенных криков и просьб о помощи.
Порой мне кажется, что я их слышу…
