Посты пользователя Jaime Snow

Jaime Snow

storyмного буквтворчествоотрывокрассказпесочница

Р.М. Фрагменты вечности. Конец первой главы

Скромные двойные похороны состоялись в середине февраля. Гнусавый могильщик с верблюжьим горбом две недели долбил промерзшую землю массивной киркой, отборно матерясь и проклиная неизвестных ему людей за столь неблагоприятно выбранное для смерти время.
Южное кладбище Честера располагалось сразу перед мостом через Ди, обнесенное высокой каменной кладкой, испещренной отметинами времени и следами непогоды. Чарльз стоял у северной стены, наблюдая за работой могильщика; тот уныло махал лопатой, загребая большие кучки земли вперемешку с пушистым снегом и отправляя их в продолговатые темные ямы, ставшие последним пристанищем для матери и сына. В расположившейся у окраины кладбища покосившейся деревенской часовне, плотно облепленной бедняцкими домами, монотонно долбил колокол. Старик стоял, не шевелясь, понуро сгорбившись. На его плечах и узких полях шляпы образовались небольшие холмики снега.
- Соболезную вашей утрате, мой друг.
Чарльз сильно вздрогнул, скинув с себя легкие снежинки, и повернулся. Перед ним стоял Стивен Шертон, совершенно не изменившийся за прошедшие годы. Разве что в аккуратной бороде врача появилась едва заметная седина.
- Да… Да.
Мужчина подошел вплотную к старику, оба посмотрели в сторону могильщика, занятого своей работой, и замолчали. Чарльз нарушил тишину, перебиваемую лязгом ржавой лопаты и утробным голосом колокола:
- Почему вы пришли на кладбище в день похорон моих господ? Я не поверю, если вы скажете, что это совпадение.
- Я и не собирался вас обманывать. Город полнится слухами о страшной январской ночи Гренсфорда. Должно быть, – врач с сомнением посмотрел на Чарльза, – Не все слуги сохранили лояльность семье.
Стивен был прав – многие из обитателей особняка бежали, прихватив с собой те немногие богатства Фронсбергов, что еще остались в доме.
- И я их не виню, – старик следил за размашистыми движениями лопаты: вверх-вниз, влево-вправо, вверх-вниз, влево-вправо. – Вы были правы на ее счет, – Чарльз неотрывно смотрел на свежие могилы, одна из которых медленно заполнялась землей. – Она оказалась значительно страшнее чахотки.
- Вы думаете, меня это радует? – мужчина резко провел рукой по длинным волосам. – Я даже не хочу знать, что там произошло той ночью. Слухи ходят разные, одна история хуже и страшнее другой. Но… – Стивен запнулся. – Отец любил говорить: «Если перед тобой стоит выбор, который ты не хочешь делать – выбери то, с чем будет легче жить». Я выбрал самую безобидную историю и отказываюсь верить в другие.
- Хотел бы я, чтобы у меня такой выбор, – мрачно выдохнул старик.
- Да, в этом вам не повезло, мой друг.
Могильщик перешел ко второй могиле, комья мерзлой земли глухо забарабанили по крышке гроба.
- Как там мистер Блэкстоун? – сменил тему Чарльз.
- Генри? Он погиб прошлый летом.
Старик удивленно поднял брови:
- Нога? Познакомившись с ним далекой октябрьской ночью, я подумал, что нога его убьет. В таком состоянии крайне сложно не упасть с лестницы и не сломать шею.
- Генри повесился, – тихо сказал врач.
Чарльз ошеломленно уставился на собеседника:
- Повесился?
- Вы помните мой дом? – старик кивнул. – Два верхних этажа мои, а два нижних – принадлежат… принадлежали Генри. Мы были чем-то вроде партнеров, наверху я лечил тело больных, а внизу старина мистер Блэкстоун пытался лечить их разум и душу, – мужчина тяжело выдохнул. – В начале июля прошлого года я уехал в Йорк. Сменить обстановку, так сказать, немного отойти от дел и проветрить голову, – Стивен начал усиленно потирать лоб. – Открывая парадную дверь нашего общего дома по возвращению, а было это в середине августа того жаркого лета, я уже знал, что меня ждет, – он поморщился. – Воняло жутко. А я, как врач, знаю, что значит такой запах – где-то неподалеку активно гниет труп. Выломав дверь его комнаты на первом этаже, я увидел Генри. Не знаю, сколько он там провисел, но труп вытянулся сантиметров на двадцать.
- Это ужасно.
- Да, Генри пришлось хоронить в моей одежде – вся его была ему мала.
- Он оставил что-нибудь? Записка, какое-нибудь объяснение своего поступка?
- Ничего. Совсем. Я прочесал весь дом – ничего, – он замолк, уставившись на деревянный купол кривой часовни. – Его похоронили здесь же. Но в тот день колокол не звонил. Священники отказались его отпевать, «самоубийцам нет места на небесах» – так говорил отец, и церковь того же мнения.
- Колокол звонит по мальчику, – сказал старик. – Госпожу Фронсберг отпевать не стали. Детоубийцам уготован ад.
- Не хотел бы я оказаться в одном месте с вашей покойной госпожой… Особенно в аду.
Чарльз вспомнил тягучие потоки крови, заливающие деревянный пол теплой комнаты, и содрогнулся:
- Как и я.
Старик и мужчина замолчали. Могильщик самозабвенно махал лопатой, стремясь как можно скорее закончить свою работу.
- Как отреагировала семья? – Стивен махнул рукой в неопределенном направлении. – Фронсберги с материка?
- Пока никак. Я написал письмо в Вакернхайм. Рассказал о случившемся, опустив жуткие подробности. Ответа пока нет, но и времени прошло совсем немного.
- Они ответят, мой друг, – Стивен кисло улыбнулся, - И подредактируют свое золотое фамильное древо.
- Эти люди, – Чарльз провел рукой в направлении четырех могил, две из которых скрывал толстый слой снега, – Не просто часть какого-то древа, если оно и существует. Они были всем, ради чего я жил на протяжении практически двадцати лет, – старик отчаянно заплакал, содрогаясь всем телом. – А теперь их нет, мистер Шертон. Понимаете?! Их нет!
Чарльз опустил голову, продолжая рыдать. Горячие слезы капали с его морщинистых щек на свежий снег, оставляя после себя маленькие аккуратные лунки.
- Они были моей семьей, Стивен. Не просто людьми, которым я служил так долго – семьей. Я помогал растить их детей, которые сейчас лежат в деревянных ящиках под нашими ногами, – Чарльз скулил сквозь слезы. – Когда я выполнял какое-нибудь поручение Господина Бенедикта, он мужественно кивал головой, – старик изобразил этот жест, едва не потеряв шляпу. – Пожимал мне руку и говорил: «Я благодарю вас, Чарльз». Если рядом с нами в такие моменты был маленький Джонатан, то он с серьезным видом обстоятельно пародировал действия отца, мягкой рукой едва сжимал мою ладонь и шепеляво молвил: «Я благодарю ваш, Чарльш», – врач положил тяжелую руку на плечо старика, но тот не унимался. – Оливия разделяла увлечение мужа лошадьми, они вместе, порой брав с собой Рональда, подолгу ездили вокруг поместья на сильных и здоровых животных, улыбчиво подставляли лица весеннему и летнему солнцу, или, задорно смеясь, направляли ездовых на большие кучи аккуратно собранных слугами осенних листьев, – Чарльз мелко задрожал. Стивен понял, что слова, сказанные после, являются самым дорогим воспоминанием старого слуги. – У Госпожи Фронсберг был великолепный голос. И она всегда пела, расчесывая прекрасные черные волосы дочери, сидя у горящего камина или на летней веранде.
С трудом произнося слова сквозь рыдания, скрипучим голосом старик запел:
Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary and thyme.
Remember me to one, who lives there,
He once was a true love of mine…
Чарльз замолк, не в силах больше говорить. Он плакал навзрыд, громко, перебивая все остальные звуки этого тихого места. Могильщик оторвался от работы и удивленно уставился на плачущего старика, хмыкнув, пожал плечами и вернулся к лопате.
- Это была любимая песня милой Элизабет, – прошептал Чарльз, немного успокоившись.
- Ярмарка в Скарборо, – старик кивнул. – Моя мать тоже пела мне ее.
- Как эта добрая женщина с чудесным голосом стала Кровавой Матерью и убила сына? Как она оказалась в аду, когда ей там совсем не место? Вы были правы, когда говорили о справедливости – в этой семье ее нет.
- Дело рук человеческих и творение Господа нашего…
- Не говорите мне о Боге, мистер Шертон, - резко выпалил Чарльз, утирая слезы. – Какой Бог мог допустить подобное?
- Вы утратили веру, мой друг?
- Не знаю. Возможно, – старик хмуро посмотрел на врача и протянул ему руку. – Прощайте, Стивен. Меня ждет пустой проклятый дом. Незачем испытывать его терпение.
Мужчина пожал крепкую ладонь Чарльза.
- Что вы будете делать?
- Пытаться жить дальше.
«Или поступлю, как мистер Блэкстоун».
*
Нечто злое поселилось в этом доме. Беспощадное и ненасытное, воющее голосами погибшей семьи в закрытых комнатах. По-крайней мере, так думал Чарльз. Он чувствовал недоброжелательные взгляды призраков на своей коже, и себя ощущал одним из них. В зимних метелях ему постоянно чудились леденящие кровь вопли Кровавой Матери и тихий плач мертвых детей. Оставшиеся в Гренсфорде слуги, численность которых не превышала количество пальцев на одной руке, перестали ходить по одному. Второй этаж особняка негласно считался запретным местом, а длинный восточный коридор – настоящей камерой ужасов, куда не решался ходить даже Чарльз.
«К середине весны дом опустеет, я в этом уверен. Последние слуги сбегут в стремлении уйти как можно дальше от этого страшного места, и я останусь один. В доме, полном призраков. Живой среди мертвых», – думал старик. – «Тогда я покончу с собой, как Генри Блэкстоун. Возьму веревку покрепче, перекину ее через одну из множества прочных деревянных балок, засуну голову в петлю и попрощаюсь с этим миром, став очередным погибшим обитателем особняка. Интересно, как скоро меня найдут? И насколько вытянется мой труп, когда это произойдет? Встречу ли я Бога после смерти? Я бы очень хотел узнать, почему он так поступил… Почему обрек этих людей на такие ужасы…».
Чарльз знал, что в конце марта он заплатит слугам их последнее жалование. Те небольшие деньги, что остались в Гренсфорде после его разграбления Рональдом и алчной прислугой, закончатся, и вместе с ними закончится жизнь старика.
Но к удивлению Чарльза все сложилось иначе. Семнадцатого марта 1748 года к парадному входу особняка подъехал крытый фургон, запряженный мощной двойкой тягачей. Четверо вылезли из повозки, гремя кольчугой, поднялись по ступеням и вошли в холодный холл Гренсфорда. Один из мужчин громко позвал мистера МакУэйда. Удивленный Чарльз встретил гостей и сдержанно спросил, кто они и откуда. В ответ все тот же мужчина протянул старику конверт, сказав, что все изложено в письме; после чего вся четверка совершенно неожиданно рухнула на колени и в унисон произнесла чарующую клятву: «Именем Фронсберга и вечности, именем потерянной Эм, во славу дома, семьи и незыблемого Вакернхайма, клянусь посвятить свою жизнь служению Чарльзу Нэйтану МакУэйду и исполнять все его поручения и приказы, как приказы истинного члена рода».
Четверо неизвестных резво вскочили с колен, отвесили глубокий поклон своему новому господину и, звонко развернувшись на каблуках, направились на улицу. Ошарашенный Чарльз семенил следом, все еще сжимая в руках таинственный конверт. Старик наблюдал, как мужчины разгружают фургон, доставая из него прочные сундуки темного дерева, оббитые блестящим серебром, с трудом ставят их на землю, затем, с еще большим трудом, по двое, взваливают тяжелую ношу на плечи и несут в дом. Старик зачарованно, с непониманием следил за действиями поклявшихся ему в верности людей, пока один из них, возвращаясь из дома к фургону за очередным сундуком, не обратился к Чарльзу:
- Милорд. Мое имя Дэниэл. Прочтите письмо, – не дожидаясь ответа, мужчина вернулся к работе.
Старик опустил глаза на конверт из плотной бумаги, покрутил его в руках, провел большим пальцем по синей сургучной печати с гербом Фронсбергов и, аккуратно разломав сургуч, вскрыл посылку.
Письмо было адресовано ему, Чарльзу. Изложенная тонким, с небольшими завитушками почерком воля Раймонда Марка Фронсберга серьезно удивила старика. В письме говорилось, что мистер МакУэйд становится хранителем Гренсфорда – особняк и принадлежащие к феоду земли отныне его владения; до иного повеления официального представителя рода, он вправе распоряжаться этим даром, как своей собственностью. В благодарность за верность и службу старика семья посылает ему шесть набитых золотом сундуков и четыре «берга», которые по прибытию обязанным произнести клятву верности своему новому господину. В конце, прямо над подписью Раймонда, были обозначены скромные обязанности хранителя:
1. Поддерживать особняк в первозданном виде;
2. Найти преемника, который займет место хранителя после смерти последнего.
Чарльз кивнул, сложил письмо, убрал его обратно в конверт и принял условия своего нового статуса.
* * * * *
К концу февраля того года, когда тела его матери и брата уже лежали в холодной земле Честера, Рональд Вильям Фронсберг прибыл в город, наполненный звуками толпы, как магическая шкатулка. Лондон. Изначально, юноше, который всю свою жизнь провел в стенах и на территории тихого Гренсфорда, не понравился оглушительный шум британской столицы. Город был напоен криками простолюдинов, гомоном рыночных площадей, звуками лютни, клавикорда, флейты и скрипки, топотом копыт по деревянным и каменным мостовым, скрежетом потертых колес торговых фургонов, герцогских карет и бедняцких повозок. Кроме богатой какофонии звуков, Лондон переполняли тошнотворные, вызывающие головокружение созвездия запахов, состоящие из мириадов несовместимых компонентов. Аромат розовой воды перебивался смрадом гнилых отбросов и человеческого пота, пышнопахнущие свежие фрукты с прилавков дополнялись зловонием переполненных выгребных ям, сочные запахи запеченного мяса и аппетитной выпечки соперничали с вонью крестьянского скота и затхлых кладовых. Но хуже всего воняла река. До Великого Лондонского Смрада XIX века было еще очень далеко, но уже тогда, в 1748 году, стремительно растущий город активно сбрасывал густые потоки нечистот в некогда прозрачные воды Темзы.
На прихваченные из Гренсфорда драгоценности Рональд купил небольшой двухэтажный дом в Вэст-Энде, к северу от роскошного дворца, принадлежавшего герцогу Букингемскому. Юноша, которому лишь через несколько месяцев должно было исполниться восемнадцать, грамотно выбрал место для дальнейшей жизни – подальше от реки, в том месте, где воды Темзы несли не такой богатый поток последствий жизнедеятельности человека, как в восточном районе Лондона. Но это спасало лишь отчасти – порывистый ветер, налетающий на город с океана, заботливо приносил с собой тягучее зловоние, щекотливо проникающее в ноздри, отбивающее аппетит. Рональд быстро нашел спасение от этой надоедливой напасти – пышные кружевные манжеты, шелковый платок и маленький флакон розовой воды.
Первое время молодой Фронсберг бродил по городу, привыкая к его звукам и видам, впитывая в себя особенности поведения местных граждан и речевые обороты. Рональд не без интереса изучал сочетание романики, готики и барокко в городской архитектуре, впечатлялся величием Тауэра, Лондонского моста, Вестминстерского дворца, напротив которого через Темзу возвышался еще не достроенный, но уже поразительный Вестминстерский мост.
Прожив полтора месяца в центре британской столицы, в одном из крупнейших городов Европы, юноша решил, что городская жизнь вполне неплоха и значительно превосходит безликую скукоту спокойного Гренсфорда. Рональд открыл для себя богатый ассортимент вэст-эндских трактиров, постоянно заполненных ленивой знатью и разжиревшими торгашами. Он без сопротивления сдался притягательной силе продажной любви и доступного алкоголя. Сидя в одном из множества трактиров, название которого Рональд не запомнил, и жадно лапая свою первую широкозадую куртизанку в порыве пьяной похоти, юноша с удивлением отметил неуютную тесноту в обтягивающих штанах. Опытная проститутка быстро сообразила, что имеет дело с дворянским девственником, и, кокетливо прищурив глаза, громко огласила свою догадку.
От старых привычек избавиться непросто. Тем более от тех, что связаны с насилием и приносят удовольствие. Рональд мгновенно взорвался:
- Ты смеешься над Фронсбергом, шлюха?!
Он соскочил с удобного кресла, повалив на пол куртизанку, до этого умело сидящую на его коленях. Часть отдыхающих в заведении людей без интереса, скучающе, посмотрела в сторону пылающего гневом Рональда. Надменные возгласы с яростными выкриками известных и не очень фамилий были обычным делом для подобных мест. Как правило, после таких воплей оскорбленный мужчина или юноша резкими шагами направлялся к выходу из трактира, гордо задрав нос и гневно бормоча неразборчивые проклятья. Но только не в случае Рональда Вильяма Фронсберга.
Юноша стоял над распластавшейся куртизанкой, злобно буравя ее взглядом. Щедро облитая ароматической водой, вызывающе одетая и ярко накрашенная женщина безуспешно пыталась встать на ноги, запутавшись в полах полупрозрачного легкого платья. Ей едва удалось подняться в половину собственного роста, когда озверевший Рональд схватил покоившийся на столике полупустой бокал недопитого эля и, расплескивая блестящий напиток широкой дугой, с силой разбил стакан о голову женщины. Последующие события, произошедшие в одно мгновение, для молодого Фронсберга слились в одну картину, сверкающую разлетевшимся по трактиру стеклом: куртизанка приглушенно охнула и повалились обратно на пол, облитая липким элем; несколько человек, моментально протрезвев, вскочили со своих мест; осколки разбитого бокала тонко застучали по деревянным столам и спинкам стульев; набухший в штанах член Рональда Вильяма Фронсберга начал извергать густые струйки семени, наполняя исподнее юноши горячим веществом. Он очень тосковал по так полюбившемуся ему безнаказанному насилию, с ностальгией вспоминал, как избивал могучих, но таких беспомощных животных, как выворачивал руки и отвешивал звонкие пощечины тупым раболепным слугам Гренсфорда. И сейчас, причиненная обнаглевшей шлюхе боль мгновенно довела его возбуждение до предела. Его оргазм был ярким, затмевающим сознание светом миллионов солнц, Рональд стоял, возвышаясь над продажной женщиной, сжимая в руках уцелевшее донышко стакана, растворяясь в нахлынувших волнах истинного удовольствия, чувствуя, как пульсирует в штанах его мужское естество. Сквозь сладкий туман эйфории он слышал нарастающий возмущенный крик, видел, как полный мужчина нелепо бежал на Рональда, размахивая руками, явно указывая в направлении выхода. Придя в себя, юноша разжал затекшие от прочной хватки пальцы, выронил стеклянный обломок и поспешно зашагал к выходу, с трудом переставляя ватные ноги.
В его извращенном мозгу крутилась лишь одна мысль – он должен будет это повторить. Должен! Вся его жизнь свелась к этому моменту. Сильное возбуждение с причинением боли беспомощной, хрупкой женщине. Все, что он когда-либо испытывал до этого оргазма, меркнет в собственном ничтожестве. Рональд с интересом задумался, сработает ли этот трюк с мужчиной, когда услышал позади:
- Эй, вы!
Юноша испытал уничтожающий прилив гнева и раздражения. В конце концов, он не знал, что у куртизанок, как правило, бывают защитники. Рональд резко повернулся на каблуках и заорал:
- Что?!
- Как вы смеете так вести себя с женщиной? – говоривший выглядел крайне посредственно. Среднего роста, лет двадцати пяти, мужчина был одет в простой кожаный мундир светло-коричневого цвета, черные скромные башмаки, черные кюлоты, белую рубашку без принятых у аристократов жабо и кружевных манжетов и белые чистые чулки. Максимум – торгаш средней руки.
- Как ТЫ смеешь обращаться ко МНЕ в подобном тоне, шваль?! – Рональд ошалело вертел глазами, разрываемый яростью. – Ты хоть представляешь, кто перед тобой?!
- И кто же вы? – ровным голосом спросил незнакомец.
- Ничтожество… – Рональд надменно фыркнул. – Тебе выпала честь разговаривать с Фронсбергом!
Безымянный торгаш резко изменился в лице, его глаза панически забегали, а губы едва заметно задрожали:
- Ф-Фронсб-берг? – мужчина проворно преклонил колено. За его спиной Рональд увидел еще троих, не менее жалких выскочек, неуверенно топчущихся у входа в трактир. – Прощу прощения, милорд. Я не мог знать, что представитель вашего рода приехал в Лондон.
Реакция торгаша успокоила Рональда. Эта шваль знает свое место, по крайней мере, ему не придется их учить.
- Шлюха меня обидела, – гневно выплюнул юноша. – Я преподал ей урок.
- Более чем заслуженно, милорд, – мужчина стоял в позе верного рыцаря, не решаясь поднять головы. – Нижайше прошу извинений за беспокойство. Позвольте мне удалиться, ваша милость.
- Иди, – Рональд величественно махнул правой рукой, пышные манжеты затрепетали в вечернем воздухе, подобно крыльям множества птиц. – Сегодня я великодушен.
- Благодарю вас, милорд, благодарю, – торгаш начал пятиться назад, продолжая смотреть в землю.
Рональд развернулся и, не торопясь, отправился в сторону дома. Он и правда чувствовал себя великодушным. Пережитое в трактире наполнило его жизнь новым, извращенным и одновременно прекрасным смыслом. Он обязательно это повторит, и чем скорее, тем лучше. Но в следующий раз Рональд посмакует пикантный момент наслаждения, прочувствует его и преумножит. Куртизанок в этом городе много, и уж тем более…
- Милорд! – снова голос торгаша. Возможно, он хочет подарить Фронсбергу избитую проститутку. Но зачем ему покалеченная шлюха?
Юноша начал медленно и вальяжно разворачиваться, стремясь показать всем своим видом, что приставучий незнакомец крайне надоел его благородной особе.
- Ну что еще…
Если бы у Рональда была возможность описать дальнейшие события, то он бы использовал лишь одно слово – боль. Торгаш налетел на него, как налетает ураган на ветхий сельский домик, разрушая его под самый земляной пол. В правой руке побелевшими пальцами незнакомец крепко сжимал увесистый камень размером с кулак. Левую сторону лица Фронсберга пронзила нестерпимая, кричащая боль. Твердый кусок горной породы смачно порвал щеку Рональда, выбил четыре зуба, сломав верхнюю челюсть и мелко раздробив скуловую кость. Порывисто вдохнув, юноша едва не подавился собственными зубами, но умудрился их выплюнуть. Ужасная боль заслонила собой все, этот вонючий и шумный город, весь мир.
К Фронсбергу подбежали еще три человека, виденные им ранее, но он этого не понимал. Уже четверо незнакомцев бодро подхватили потерянного в пространстве и времени аристократа и понесли его в неизвестном направлении. Закинув обмякшее и постанывающее тело в ближайший темный двор, «торгаши», которые на самом деле были защитниками покалеченной Рональдом куртизанки, принялись с упорством и остервенением избивать несопротивляющегося, но кричащего в агонии юношу.
В тот день, двадцатого апреля 1748 года, Рональд почувствовал себя жертвой «перевоспитания». Мужчины били его палками, ногами и камнями. Начав с конечностей, они ломали его кости и крушили суставы, топтали кисти, острыми каблуками отрубая фаланги пальцев, упиваясь истерическими воплями своей жертвы. Мгновением позже, один из незнакомцев мощной дубиной лупил по грудной клетке едва живого Рональда, размельчая его ребра, вбивая острые осколки костей в трепещущие легкие Фронсберга. В заключение, тот самый «торгаш» в простой светло-коричневой куртке решительно встал над телом измочаленного и уже затихшего юноши. Мужчина сжимал в руках тяжелый булыжник, приподнял его над собой и с силой опустил на голову Рональда, которая, зычно лопнув, расплескала по аккуратной каменной дорожке тихого лондонского дворика красно-белую, причудливую кляксу.
Изуродованный до неузнаваемости труп старшего сына Бенедикта Фронсберга небрежно сбросили в широкую Темзу, которая подхватила его и понесла, вместе с потоком нечистот, к вечному океану.
С жестокой смертью не менее жестокого при жизни Рональда Вильяма Фронсберга, ветвь генеалогического древа по первому сыну Рональда Майкла Фронсберга прервалась.

Jaime Snow

storyмного буквтворчествоотрывокрассказпесочница

Р.М. Фрагменты вечности. Продолжение первой главы (2)

Они приехали в Гренсфорд за час до полудня. Свинцовое небо щедро поливало серую землю плотной пеленой осеннего дождя. Бросив лошадей в конюшне, старик и мужчина направились в особняк, напрямую в комнату вдовы Фронсберг, оставляя за собой на чистом мраморе и блестящем дереве поместья грязные, сырые следы промокших подошв.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, Чарльз остановился, почувствовав легкое прикосновение страха. Это было то самое место, из сна. Только сейчас здесь было значительно светлее, несмотря на льющий за окнами дождь, не было светящихся красных капель, и восточный коридор был пуст. Стряхнув пугающее воспоминание, старик продолжил путь.
Оливия сидела в своем кресле у камина с книгой в руках, равно как тогда, два с лишним года назад, в день гибели Бенедикта. Джонатан был с ней, как и всегда. Мальчик сидел на пышном, шерстяном коврике перед горящим очагом, тупо уставившись на огонь.
- Госпожа, – вдова прервала чтение, – я привел врача, как вы и велели.
- Миледи Фронсберг, – врач глубоко поклонился.
Равнодушный взгляд Оливии остановился на Чарльзе, перелетел на Стивена и опустился куда-то вниз. Она нахмурилась.
- Как неаккуратно.
- Госпожа?
- Ваша обувь. Повсюду будут следы, – вдова еще не успела договорить, а врач уже с готовностью выпрыгнул из дорожных сапог, встав босыми ногами на холодный пол. Оливия вернулась к книге. – Элизабет у себя. Я слышала ее кашель, он не такой сильный, как вчера. Кажется, ей уже лучше.
Она вновь подняла глаза и посмотрела на старика испепеляющим взглядом. Чарльз торопливо поклонился, взял врача под локоть и вывел в коридор.
- Нам сюда.
Спальня Оливии Фронсберг располагалась в западном крыле Гренсфорда. Чарльз решительно направился по широкому коридору в сторону восточной части особняка, противно чавкая сырыми сапогами при каждом шаге. Стивен Шертон поспешно семенил за стариком, внимательно обходя грязные следы и весело шлепая голыми ступнями.
Аккуратно отворив дверь спальни маленькой госпожи, Чарльз заглянул внутрь. Элизабет спала с немного приоткрытым ртом, запрокинув голову и обняв подушку. Старик снял свою грязную обувь и трижды постучал в дверной косяк, разбудив девочку.
«Боже, как же я рад ее видеть. Надеюсь, что этот странный, громкоголосый мужчина с кривой улыбкой и правда является отличным врачом».
- Госпожа, я привел…
- Здравствуйте, миледи, – Стивен прошел мимо старика, направляясь к окну. На широкий подоконник он поставил свой потертый саквояж, нежно провел по нему ладонью, звонко щелкнул крестовой застежкой и повернулся. Чарльз не мог поверить, насколько сильно изменилось лицо Шертона, будто бы того болтливого, хохочущего под дождем мужчины, который со страстью и алчностью в глазах рассуждал о богатствах Фронсбергов, и вовсе не существовало. Врач не спеша подошел к кровати, опустился на колени и тихим, но твердым голосом начал диалог.
Осмотр занял не меньше получаса. Стивен увлеченно колдовал над своим саквояжем, извлекая из него цветастые ленты, склянки с мутноватыми и кристально прозрачными жидкостями, небольшие металлические палочки, засушенные травы и прочую непонятную и неизвестную Чарльзу атрибутику медицины. Врач прислушивался к дыханию девочки, неустанно прощупывал ее плечи, лицо и грудь, задавал только ему понятные вопросы, втирал в ее нежную, молодую кожу различные растворы… И с каждой минутой становился все мрачнее.
- Вы молодец, юная леди, – перед прощанием с Элизабет произнес Стивен. – Не всем нравятся мои осмотры, но вы проявили стойкость.
- Благодарю вас, мистер Шертон, – смущенно ответила девочка.
- Стивен. Для вас просто Стивен, – он слегка улыбнулся своей чудаковатой улыбкой. – Прощайте, миледи.
Чарльз едва дышал от волнения, когда за спиной врача закрылась дверь, ведущая в комнату маленькой госпожи.
- Как она, Стивен? Вы ее вылечите?
Шертон строго посмотрел на старика.
- Мне нужно поговорить с ее матерью.
Вернувшись в комнату Оливии, Стивен решительно надел грязную обувь и, не говоря ни слова, тяжело опустился в кресло напротив вдовы.
- Миледи, – начал он, – мои имя Стивен Шертон. Последние четырнадцать лет я посвятил изучению медицины и особенностей человеческого организма, – Оливия молча смотрела на врача. Отточенным движением он начал поглаживать бороду. – Скажу честно, заболевания легких не являются моей специальностью. Можно сказать, что я, скорее, костоправ, – Мужчина замолчал, посмотрев на Джонатана. Мальчик так и пялился на огонь, никого не замечая. – Но диагностировать болезни дыхательных путей, печени или почек я умею.
- Переходите к сути, Стивен, – надменно и резко выпалила вдова. – Как быстро вы вылечите мою дочь? И сколько будут стоить ваши услуги?
Размеренные движения пальцев прекратились, врач задумчиво смотрел на сидящего у камина юношу. Шертон повернул голову, встретившись взглядом со стоящим в дверях стариком.
«Боже, что-то случилось. Почему он молчит?» – подумал Чарльз.
- Нисколько, – наконец выдохнул Стивен. – Я не смогу вылечить вашу дочь. И никто не сможет. У Элизабет чахотка.
Старый слуга похолодел. «Чахотка? Чахотка. У Элизабет чахотка. У моей милой маленькой госпожи чахотка? Боже…»
- Вы уверены? Ошибки быть не может? – неожиданно Чарльз услышал свой голос.
- Уверен. Без сомн…
Оливия громко фыркнула и надсадно хохотнула.
- Чахотка? – она смотрела на врача с нескрываемым презрением. – Вы хотите сказать, что у моей юной благородной дочери болезнь, которую обычно находят у старых бедняков, проработавших всю жизнь на рудниках? При этом крайне заразная болезнь выбрала своей целью мою Элизабет, и пощадила всех остальных? – последующие слова вдова злобно выплевывала в лицо Стивена. – Уж не думаете ли вы, мистер Врач, что я поверю в подобную чушь?
Шертон стойко выдержал уничтожающий взгляд Оливии и терпеливо выслушал ее резкую речь.
- Я и сам сперва не мог понять, но, оценив ее состояние… Чахотка Элизабет уже не только в легких, она распространилась по телу, и я не знаю, насколько обширно, – он дотронулся до своего левого плеча. – Одна из ее рук выше другой, болезнь начала деформировать суставы, а в области левой лопаточной кости отчетливо прощупывается неестественное уплотнение, – пауза. – Ее дыхание очень неровное и хриплое… Я даже не представляю, в каком ужасном состоянии ее легкие. Она всегда была такой худой? – Оливия надменно молчала. – Полагаю, нет. Вероятно, она мало ест, что только усугубляет болезнь. И местный климат, конечно же, не стоит забывать про него… – врач наклонился вперед. – Влажный климат островов работает как катализатор, ускоряя течение болезни…
Стивен не стал упоминать еще один фактор, который взаимодействует с чахоткой, как сухие дрова с пламенем костра – стресс. Девочка рассказала ему о гибели отца, о жестоком брате и о ставшей чужой за последние два года матери. Бедное дитя, она сгорала, как сухой лист, поднесенный к пламени свечи. И ей предстояло сгореть полностью, без остатка. Шертон в этом не сомневался.
- Я бы посоветовал вам с семьей перебраться на материк, миледи. Но только…
- Это не представляется возможным, – сухо отрезала Оливия.
Врач удивленно воззрился на вдову.
- В любом из городов Империи или смежных Королевств ее примут как родную. Она из Фронсбергов, а это кодовое слово обладает великой и таинственной властью в тех местах. Вы могли бы…
- Мистер Шертон! – вспыхнула Оливия. Сидящий возле камина Джонатан вздрогнул, развернулся, безразлично оглядел присутствующих и уставился на мать. Вдова бурлила гневом, но, подавив раздражение, продолжила спокойным голосом: – Вы ничего не знаете о Фронсбергах, мистер Шертон. Наш разговор окончен, я благодарю вас за ваше внимание и потраченное время. Чарли его оплатит.
Стивен молча кивнул, встал с кресла и вышел из комнаты, мимоходом посмотрев в застывшие стеклянные глаза Чарльза. Старик, онемев, не мог пошевелиться.
- Госпожа, – почти шепотом.
- Проводи этого костоправа, Чарли, – Оливия вернулась к чтению.
Чарльз обреченно покачал головой и направился вслед за Шертоном; он догнал врача, когда тот уже спускался по широкой лестнице.
- Стивен, подождите, я схожу за деньгами.
- Нет. Не зачем, я не возьму ваших денег, – он остановился на ступенях и развернулся к старику. – Проводите меня до конюшни, мой друг. Я хочу как можно скорее покинуть этот дом.
Дождь не утихал. Старик и мужчина рука об руку шли по сырой земле, не говоря ни слова. Зайдя в конюшню, Чарльз снял промокший охотничий плащ и протянул его владельцу.
- Спасибо.
Врач пристраивал свой объемный саквояж к задней части старого седла. Он повернулся и понуро посмотрел на старика.
- Никогда бы не подумал, что мой визит в дом Фронсбергов будет таким. Мой отец любил говорить, что справедливость – единственная вещь в этом мире, которая является одновременно творением Господа нашего и делом рук человеческих, – мужчина поник. – Но в этом доме справедливости нет. Бедное дитя… Она не разрешала вам позвать за врачом раньше, так ведь? Теперь уже слишком, слишком поздно. Простите меня, мой друг, но для девочки уже все решено. Мне очень жаль…
Старик с ужасом слушал.
- Вы хотите сказать, что Госпожа Оливия специально оттягивала визит, пока для Элизабет не стало слишком поздно?
- Я не знаю, мой друг. Девочка рассказала мне о матери и о смерти отца. Знаете, из ее короткого рассказа, мне показалось, что Элизабет боится мать. И теперь я понимаю почему, – врач уклончиво смотрел в пол, сжимая и разжимая кулаки. – С этой женщиной что-то не так, клянусь вам. Разговаривая с ней и смотря в ее глаза, я чувствовал себя дичью. Загнанной в ловушку и дрожащей в страхе. А мальчик… Господи, какой же он жуткий! – мужчина затряс головой. – Я хочу покинуть это место и как следует выпить.
Стивен ловко запрыгнул в седло, проверил крепление саквояжа, поправил съехавший на бок капюшон и вновь мрачно посмотрел на Чарльза.
- Сожалею, мой друг. Девочка чиста и невинна, и такая участь… Но мой вам совет – приглядывайте за женщиной, она может оказаться чем-то пострашнее чахотки.
Мужчина выехал из конюшни в дождь и отправился прочь, оставляя позади себя смертельно больную Элизабет, постепенно сходящую с ума Оливию и одиноко стоящего Чарльза.
«Он сбежал, но я не могу его винить. Это не его жизнь, и не его семья».
- Счастья вам, мистер Шертон, – под звуки дождя произнес Чарльз и направился в дом.
* * * * *
К лету 1747-го Элизабет стала похожа на живой труп. Болезнь жадно высушила ее тело и принялась пировать над ее разумом. Большую часть времени девочка спала, а в редкие минуты бодрствования она вела несуразные диалоги с невидимыми собеседниками. Чарльз беспомощно, с горечью наблюдал, как гибнет его милая маленькая госпожа. Он проводил бы с ней все свое время, если бы не спонтанно проснувшийся материнский инстинкт Оливии. Вдова неустанно сидела у кровати больной дочери, качала ее на руках, кормила с рук, с любовью умывала тонкое тело Элизабет и убирала грязные простыни. Джонатан по-прежнему, следуя привычке, не отставал от матери ни на шаг, сопровождая Оливию в ее одержимой заботой скачке из одного конца Гренсфорда в другой.
На фоне общей апатии и витающего в воздухе предчувствия скорой смерти Элизабет, Чарльза не могли не радовать перемены, произошедшие с вдовой. Она стала менее резкой и равнодушной, старик вновь видел в лице Оливии черты той доброй и отзывчивой женщины, что он некогда знал. Предостережения Стивена Шертона, судя по всему, оказались беспочвенны. Но Чарльз не знал, что находясь наедине с Джонатаном, Оливия все чаще называла сына именем покойного мужа; он не знал, что тихими летними ночами она приходила в комнату мальчика и подолгу безмолвно стояла у его кровати. Настораживающие слова врача Чарльз вспомнил в конце августа 1747 года.
В тот вечер Оливия и Джонатан ужинали в обеденной зале Гренсфорда, сидя друг напротив друга за длинным столом.
- Лизи скоро умрет, да, мама? – неожиданно, тихо спросил мальчик.
Лицо вдовы перекосилось. Она вскочила со стула, повалив последний на пол, и устремилась через всю комнату к спокойно сидящему сыну. Она кричала:
- Зачем ты это говоришь? Прекрати так говорить, Бенедикт! Слышишь меня?! Прекрати так говорить!
Услышав это, Чарльз остолбенел. Подбежав к сыну, женщина с размаху ударила его по лицу ладонью, не переставая кричать. В ответ мальчик лишь уныло бормотал, повторяя вновь и вновь: «Я Джонатан, мама. Я Джонатан, мама».
Оливия повторно занесла руку для удара.
- Госпожа! – истошно завопил Чарльз.
Дернувшись, вдова посмотрела на старика, тупо моргнула, перевела взгляд на Джонатана, на пухлой щеке которого красовался отчетливый отпечаток ладони, и разрыдалась. Сквозь слезы она начала тараторить слова извинения, ежесекундно называя мальчика разными именами и покрывая его пострадавшую щеку горячими и мокрыми поцелуями. «С этой женщиной что-то не так, клянусь вам», – вспомнил Чарльз слова Шертона, и по его спине пробежала мелкая дрожь.
Месяцем позже слуги Гренсфорда возбужденно перешептывались о странном поведении их овдовевшей госпожи. Они боялись ее, боялись даже больше, чем вконец озверевшего Рональда В., оставлявшего синяки на руках и лицах служанок после резких захватов и жестких пощечин.
Оливия подолгу сидела в закрытой комнате умирающей дочери, и оттуда слышался ее переменчивый голос. Она говорила много, порой громко, порой злобно и шипяще бормоча, звонко смеялась или рыдала навзрыд. За неделю до двенадцатого дня рождения Элизабет, Чарльз решил подслушать один из этих загадочных монологов пугающей женщины. Подойдя к двери, он услышал:
- Как он был красив, маленькая, ты бы знала. А как танцевал, м-м-м. Все были влюблены в него, Лизи. Его любили все! Но и я была очень хороша. Меня называли белой жемчужиной Франкфурта за мою красоту и длинные светлые волосы, – она хохотнула и продолжила. – Он пришел на бал в наш дворец. Любая семья, обладавшая хоть каким-нибудь влиянием, всегда приглашала Фронсбергов на каждый званый вечер. Конечно же, они обычно не приходили, это же Фронсберги, – фыркнула она. – Но к нам пришли. Он и его отец, – ее голос стал жестким. – Рональд Майкл Фронсберг, – неожиданно она заорала, от чего Чарльз испуганно вздрогнул. – Это он во всем виноват, маленькая, он! – затем продолжила спокойно: – Бене был очень, очень хорош. Эта осанка, речь, сдержанность и умение подать себя. Мы с ним много танцевали, Лизи, а все смотрели на нас и говорили, как изумительно мы смотримся вместе, – снова жесткий голос. – Только его отец не сказал ни слова, надменный ублюдок!
«Боже, она не в себе».
- После мы долго гуляли, любуясь ночным Майном. Он держал меня за руку и называл meine schöne Perle. Моя прекрасная жемчужина… А я, совершенно потеряв голову, не могла оторвать взгляд от его красивого лица. И я должна сохранить его лицо. Я не могу позволить ему исчезнуть, не могу. Я должна, понимаешь? – пауза. – Да, согласна, это немного странно и довольно жестоко, но разве у меня есть выбор?
«Ей что, кто-то ответил? Я ничего не слышал, кроме ее голоса».
Чарльз испытывал необъяснимый и безотчетный страх. Седые волосы на затылке и руках старика встали дыбом; он с трудом переборол сильнейшее желание забежать в закрытую комнату, схватить эту женщину за плечи, и начать ее трясти, крича в бледное лицо: «Нет, не делай этого! Прошу тебя! Умоляю, не делай этого, что бы ты ни задумала!»
- Что-что, маленькая? Здесь кто-то есть? – ее голос стал трескучим. – Вот оно как! Если ты подслушиваешь, стоя за дверью – беги, тварь! – скрипнуло кресло. Оливия встала и направилась в сторону двери. Ее голос слышался все ближе. – Беги, тварь, иначе я поймаю тебя, и, поверь, тебе это не понравится!
Последнюю фразу вдовы Чарльз не слышал, к тому времени он уже бежал со всех ног по широкому коридору. Его сердце стучало сильнее и громче, чем каблуки его ботинок по деревянному полу. Добежав до лестницы, он пролетел несколько ступенек и остановился, стараясь не издавать ни звука. Скрипнула дверь комнаты Элизабет. Послышался все тот же страшный голос, за которым последовал не менее пугающий смех. «Она может оказаться чем-то пострашнее чахотки» - звучало в голове у Чарльза. Спустившись на первый этаж, старик забубнил молитву.
*
Элизабет умерла 11 ноября 1747 года. И вместе со смертью маленькой девочки погибли остатки здорового разума Оливии Фронсберг. Вдова металась по особняку, громила мебель, била посуду и истошно орала. Обессилев через несколько часов безумной истерики, она уснула на холодном мраморном полу просторного холла Гренсфорда.
Последующие месяцы превратились в настоящий кошмар для обитателей поместья. Воспаленный мозг Оливии перескакивал от одного приступа помешательства к другому. Лишь считанные мгновения вдова находилась в состоянии зыбкого умиротворения и спокойствия; тогда она непонимающе смотрела по сторонам, вопрошая, не вернулся ли Бенедикт. Рональд Вильям Фронсберг, безусловно ставший главным в семье, лишь потешно наблюдал за раздираемой сумасшествием матерью. Особенно его веселили спонтанные вспышки агрессии Оливии, он заливисто смеялся, когда мать пыталась покусать кормивших ее слуг, злобно щелкая зубами.
Ближе к концу 1747 года, когда на земле уже лежал плотный слой холодной белизны, к Чарльзу обратилась одна из служанок, отвечавших за гигиену Оливии Фронсберг. «Миледи истязает себя», – сказала девушка. И не солгала – после этого каждые несколько дней на лице вдовы появлялись свежие царапины, оставленные крепкими ногтями, а на руках и плечах появлялись все новые следы зубов.
«Миледи подолгу смотрит на картину», – отмечали слуги, прибиравшие в спальне Оливии. Чарльз и сам это видел – через открытую дверь комнаты, из коридора. Вдова безмолвно стояла в метре от рисунка, покачиваясь и пуская слюни.
«Она окончательно и бесповоротно сошла с ума», – подумал тогда старик, – «Проще склеить воедино разбитую вазу, придав ей первоначальный вид, чем вернуть Госпоже рассудок. Рано или поздно она покончит с собой. Она уже пытается это сделать, судя по отметинам на лице и руках».
В начале января 1748-го, осматривая спальню Оливии, Чарльз заметил, что картина, написанная Р.М. Фронсбергом, висит криво. Сняв ее со стены, старик повертел рисунок в руках, отметил качественную работу слуг – пыли на рамке совсем не было – и перевернул портрет. От увиденного Чарльз едва не выронил картину – на обратной стороне чем-то красным, наверняка кровью, было написано «Es ist deine Schuld». «Это твоя вина». Старик поспешно повесил рисунок на место.
- Чарли.
Вздрогнув, Чарльз обернулся. Оливия сидела на кровати, смотря на старика ясным, полным решимости и понимая взглядом.
- Я должна умереть, Чарли. Пока Бене еще жив. Прошу вас, убейте меня, это должно быть сделано, сама я не могу, – женщина начала плакать. – Отравите мою еду, утопите во время купания, заколите во сне, мне уже без разницы. Я больше не могу, Чарли. Прошу вас, я должна умереть.
Дрожа всем телом, Чарльз выбежал из спальни, с трудом сдерживая слезы. А плачущая, сумасшедшая Оливия продолжала кричать ему в след, моля о смерти.
* * * * *
Это случилось ночью с двадцатого на двадцать первое января 1748 года. Спящую, зимнюю тишину Гренсфорда разрезал громкий крик, пронесшийся по пустым, темным закоулкам поместья подобно военному горну, летящему над полем предстоящей битвы. «Господи!» Чарльз узнал этот звук, он уже слышал его раньше, лежа на полу пахнущей травами лаборатории Стивена Шертона. Вскочив с кровати, старик первым делом посмотрел на свои руки – никаких салфеток и светящихся красных пятен. И проснулся он там, где ложился спать.
«Это не сон. Господи, спаси нас!» Наспех одевшись, Чарльз выбежал из комнаты. Спящие в смежных комнатах слуги проснулись, покинули свои кровати и теперь бродили по коридору с широко раскрытыми глазами, боязливо прижимаясь друг к другу. «Что происходит?», «Госпожа Оливия», «Я тоже слышала, как страшно!», – долетали до старика обрывки испуганного шепота. Двое мужчин-слуг, Дэвид и Питер, подбежали к Чарльзу, крепко держа в руках по масляной горелке:
- Это наверху.
Старик кивнул:
- Пош…
Еще один крик. Но в этот раз не просто вопль – безумная женщина выкрикивала слова: «Не получается! У меня не получается!»
*
Когда Оливия проснулась, за окном было совсем темно. В камине уже почти догорели вечерние поленья, но слуга, следящий за теплотой закрытых спален, придет еще не скоро. Она точно это знала, неизвестно откуда, но знала. Свесив ноги с высокой кровати, босой ступней Оливия дотронулась до ледяного пола комнаты… И совершенно не почувствовала холода. Времени у нее было не так уж много, она и так слишком долго откладывала то, что должно быть сделано.
«Сегодня, или никогда. Я люблю тебя, Бене».
Встав с кровати, Оливия направилась к большому деревянному комоду. Открыв ящик с аккуратно сложенными прогулочными платьями – туда давно никто не заглядывал, время прогулок прошло– она точным движением запустила руку во множественные складки дорогих и абсолютно бесполезных тканей. Предмет, пролежавший там в ожидании своего часа на протяжении нескольких долгих недель, приятно тяготил руку. Оливия вышла из спальни в холодный, тихий коридор.
Легкой поступью она шла в ночном безмолвии, направляясь в сторону восточного крыла.
«Если кто-то встретится мне, и попытается меня остановить – я не позволю», – она крепче сжала увесистый предмет, – «Ради тебя, Бене». Дойдя до закрытой, опустевшей спальни Элизабет, женщина остановилась, почувствовав легкое прикосновение непонятной ей тоски.
«Раньше здесь кто-то жил? Я не помню». Оливия протянула свободную руку, ухватилась за прочную ручку двери и потянула на себя. Дверь с тихим скрежетом открылась.
«О, мой Бене, как ты прекрасен, когда спишь!» Женщина шагнула в темную комнату и закрыла за собой дверь.
Джонатан спал в своей кровати, совершенно не видя снов. Последний раз ему снились сны года четыре назад, если не больше – в тот период, когда он только начал превращаться в молчаливую и покорную куклу собственной матери. Каждая ночь стала для мальчика лишь черным пятном, перемежавшим его серые будни. Но эта ночь будет особенной.
Джонатан проснулся от легкого прикосновения. Открыв глаза, он увидел стоящую над ним мать, слабо освещенную догорающими в камине поленьями.
- Мама?
- Я люблю тебя, Бене.
- Я Джонатан, мама.
- Я пришла спасти тебя, мой дорогой.
- Я Джона…
Женщина плотно накрыла его рот рукой, не дав договорить. Прошептала, уже плача, «Я люблю тебя, Бене» и проткнула грудь мальчика длинным, острым ножом. Холодный металл плавно прошел между ребер, проткнул левое легкое, разрезал дико бьющееся сердце и аккуратно вышел со стороны спины, царапнув позвоночник.
Дико выпучив глаза, умирающий мальчик смотрел на убившую его мать и давился заполнившей рот густой кровью. Спустя несколько мгновений, жизнь покинула его тело. Женщина принялась за работу.
*
Взбежав по лестнице на второй этаж, Чарльз посмотрел в сторону восточного коридора. «Господи!» Дверь спальни Джонатана была открыта, секундой позже оттуда вылетел Рональд Вильям Фронсберг и направился в сторону слуг. Юноша не смеялся, как это было во сне; он стремительно бежал к лестнице, а на его бледном лице застыло выражение абсолютного ужаса.
- Господин, что случилось? – закричал старик.
Рональд не ответил, он молча пронесся мимо слуг, проворно спустился на первый этаж и растворился в темноте Гренсфорда. Дэвид и Питер, сопровождавшие Чарльза, испуганно переглянулись.
- Идем!
Первое, что увидел старик, зайдя в комнату, была кровь. Оливия сидела на кровати мальчика спиной ко входу, а кровь щедрыми потоками лилась на темный пол.
- Отче наш, сущий на небесах… – Забормотал Питер, остановившись в дверях. Чарльз выхватил у юноши горелку как раз вовремя – слуга развернулся и побежал прочь.
- Что она наделала? – прошептал Дэвид.
- Убила сына, – онемевшими губами произнес старик.
Подойдя к Оливии и заглянув через ее плечо, Чарльз, зарыдав, исступленно завертел головой.
Она пыталась срезать его лицо.
И у нее не получалось.
«Господи!» Оливия начала с макушки, но лишь неумело покромсала скальп мальчика. Один длинный, практически срезанный мокрый лоскут волос и кожи, нелепо свисал в бок, напоминая часть средневекового маскарада придворных шутов. Она подступилась со стороны правого уха и небрежно отрезала его под самый корень, при этом оставив на шее и щеке Джонатана глубокие порезы. Ухо лежало на подушке, рядом с головой мальчика. Сместившись к подбородку, безумная вдова орудовала острым ножом, отрезая маленькие куски молодой кожи. Но нож постоянно натыкался на твердую кость… Дрожащими руками Оливия приложила красное лезвие к подбородку мальчика, и надавила. Нож чиркнул по кости, соскочил, полетел вперед и отсек половину аккуратного, когда-то красивого носа Джонатана. Она отрезала его левую щеку и верхнюю губу. Нетронутыми остались только широко открытые мертвые глаза.
- Господи! – хныча, простонал Чарльз.
Оливия сидела на кровати, покачиваясь, сжимая в руках отрезанные кусочки искромсанного лица. Покрытый кровью нож покоился на груди мальчика.
- Что вы наделали? – нет ответа. – Что вы наделали?! – во всю силу легких, сквозь рыдания, заорал старик.
Он схватил Оливию за плечи и начал неистово трясти, крича в лицо все тот же вопрос. Неожиданно, ее взгляд прояснился. Она удивленно посмотрела на Чарльза и опустила глаза. Последовавший за этим вопль старик запомнил на всю жизнь.
- Убейте меня! Убейте меня! Убейте меня! – снова и снова кричала вдова.
Дэвид, до этого безмолвно стоявший по другую сторону кровати, вздрогнул. Он выронил масляную горелку, которая тут же погасла, упав в лужу крови. Молниеносным движением он схватил окровавленный нож. Другой рукой мужчина сгреб в охапку пропитанные кровью волосы Оливии и запрокинул ее голову. Широким замахом, что есть сил, Дэвид рубанул по открывшейся шее вдовы, едва не отрубив ей голову.
*
Так родилась и умерла Кровавая Матерь Гренсфорда, прожив лишь несколько быстрых минут, заполненных багровым трудом. Женщина, известная под именем Оливия Фронсберг, при рождении носившая не менее богатую фамилию Рейнсхольд, оставила после себя небольшую стопку пожелтевших от времени юридических бумаг и скромное могильное надгробие из светлого камня, прочно обосновавшееся на южном кладбище Честера. Как и предсказывал давний сон Чарльза, несчастная семья вновь обрела единство – стройным рядком глубоких могил и обдуваемых ветром камней. Лишь один член британской ветви избежал жуткой участи подобного единения, Рональд Вильям Фронсберг сбежал из Гренсфорда, покинув Честер.
В отличие от Оливии, Кровавая Матерь оставила после себя поистине впечатляющее наследие. Женщина, чей мрачный дом на долгие века нарекли проклятым, стала пугающей легендой города и всей страны. В конце XVIII века вредные старухи тех мест излюблено пугали непослушных детей рассказами о страшной женщине, изрезавшей в кровавые лоскуты лицо собственного младшего сына. «Мальчик был вредным и невоспитанным», – шептали они. – «Он без остатка исчерпал терпение матери, и она решила преподать ему урок!» – после этих слов старухи зловеще щурили глаза. – «Но начав, не смогла остановиться. Кровавая Матерь жестоко убила своего ребенка и начала пировать, поглощая его плоть, как лакомые сладости, а после покончила с собой, лишив будущего свой собственный род!» Правды в этих историях было не больше, чем чистой воды в Темзе, зато действовали они безотказно. Но ни одна из наполовину придуманных детских страшилок не вспоминала о последнем выжившем члене семьи, в ужасе бежавшем из фамильного гнезда в ночь с двадцатого на двадцать первое января 1748 года.
Рональд позаботился о своем будущем, покидая особняк холодной зимней ночью, тишину которой разрывали безумные вопли Кровавой Матери. Схватив прочный тряпичный мешок, он по памяти и на ощупь обходил одно помещение Гренсфорда за другим, методично выгребая драгоценности из старинных сундуков, шкатулок, шкафов и комодов. Юноша туго набил ткань золотом и серебром, изысканными камеями, браслетами и кольцами, огненными рубинами и солнечными топазами. Когда он торопливо шел к запорошенной легким снегом двери черного хода, прозвучал еще один крик. Мать орала, надрываясь, молила о смерти: «Убейте меня!» – кричала она вновь и вновь. Рональд, вскрикнув, выронил мешок. Драгоценности, звеня веселой и крайне неуместной капелью, широко рассыпались по полу; молодой аристократ тяжело упал на колени, с силой закрыв уши руками, а мать все кричала, вознося свою жуткую мольбу до жестоких небес. Когда она заткнулась, Рональд поспешно собрал разбросанные богатства и выбежал в зимнюю ночь. Бойко поскрипывая твердыми подошвами, он добежал до конюшни, вскочил на лошадь, которой посчастливилось избежать «перевоспитания» – так он называл свое хобби – и навсегда покинул дом, в котором родился.

Jaime Snow

storyмного буквтворчествоотрывокрассказпесочница

Р.М. Фрагменты вечности. Продолжение первой главы

Проехав Честерский собор, старик направился дальше на север. Уставшая кобыла плелась, с трудом переставляя ноги; с каждым шагом подкованное копыто разламывало тонкую поверхностную корку замерзшей дорожной грязи, утопая в густой гадкой жиже.
В тот момент, когда впереди, в ночной темноте, начали проступать очертания северных городских ворот, Чарльз увидел еще одну, бледно освещенную уличным факелом трактирную вывеску. На прямоугольной деревянной табличке виднелась едва различимая фигурная надпись «Дэрристер». Небольшое, в три этажа, здание трактира из серого городского камня аккуратно пристроилось между двумя, спящими глубоким сном, жилыми домами. Слезая с лошади, а затем, привязывая ее к временной уличной стоянке, Чарльз чувствовал себя измотанным. Будь у него с собой деньги, он бы всерьез задумался над предложением Соловья о ночлеге.
Заведение выглядело значительно лучше предыдущих – воняло здесь не так сильно, а само помещение было в достаточной мере освещено настенными масляными горелками и большим каменным камином, расположенным в самом конце длинной, но уютной комнаты. Вдоль правой стены шла роскошная высокая стойка из темного дерева, местами покрытая причудливой резьбой. Чарльз был удивлен, увидев на месте мрачного неразговорчивого трактирщика слегка некрасивую темноволосую женщину, облаченную в туго обтягивающую кожаную жилетку с высоким воротом.
- Доброй вам ночи, миледи! – практически прокричал Чарльз, пытаясь добавить голосу бодрости.
- Разве я похожа на дворянку, милый? – ехидно улыбаясь, ответила женщина. – Местные завсегдатаи зовут меня Мона. Мона Гостеприимная. Мне будет приятно, если ты будешь звать меня также. В «Дэрристер» заходят лишь друзья, а я хочу, чтобы мы подружились.
Чарльз неотрывно смотрел в голубые глаза женщины. Ему вовсе не нравился ее веселый хищный взгляд.
«Наверное, Рональд так же смотрит на лошадей, когда ходит по конюшне, выбирая свою следующую жертву».
- Хорошо, Мона Гостеприимная. Вы не могли бы…
- Потише, милый, потише, – резко зашептала она. А затем громко продолжила: – Давай мы с тобой, ты и я, милый, сядем у моего прелестного камина в мои удобные кресла. Выпьем по пинте эля, побеседуем. Ты будешь рассказывать свою историю, а я буду жадно слушать твой голос и легкое потрескивание сгорающих дров. Не зря же местные завсегдатаи зовут меня Моной, Умеющей Слушать.
Чересчур разговорчивая женщина начала раздражать Чарльза.
- Благодарю, но я вынужден отказаться. У меня срочное дело, Мона…
Женщина обиженно надула губы.
- У меня тоже срочное дело, милый – три бочки лучшего эля во всем Честере, – Мона кивнула на неприметного мужчину, сидевшего поодаль за стойкой. – Вон, Джонни пьет уже третий день и все никак не может оторваться. Правда, Джонни?
Мужчина поднял глаза, посмотрел сначала на Мону, затем на Чарльза.
«Он вовсе не выглядит пьяным. Скорее он третий день сидит тут и смотрит на полный стакан».
Мужчина недовольно поморщился, пробурчал что-то невнятное и вернулся к созерцанию пинты эля. Чарльз был уверен, что отчетливо услышал, как Джонни произнес «Мона Болтливая Сука».
Женщина звонко расхохоталась.
- Джонни-шутник, в этом он весь! – она игриво подмигнула старику. – Всегда знает, что сказать, дабы рассмешить Мону Веселую. Так о чем ты, милый?
- Я ищу врача, Мона. – Женщина уже начала открывать рот, чтобы вылить очередной поток несуразной чуши про Мону Какую-то-там, но Чарльз повысил голос, не дав ей сказать ни слова. – Врач, Мона! Это срочно! Юная девочка больна, мне очень нужна помощь.
Веселый блеск голубых глаз моментально исчез, губы женщины вытянулись в тонкую напряженную полоску, крылья ноздрей возмущенно затрепетали.
«Похоже, тебе не нравится, когда перебивают».
- Девочка, милый? – тихо сказала она. – Я очень не люблю, когда маленькие, красивые девочки болеют, иначе бы меня не звали Моной Заботливой, – женщина резко подалась вперед и яростно зашептала, широко раскрыв глаза. – Но я, Мона, Считающая Деньги, знаю, что все в этом городе и в этой стране имеет свою цену. Информация тоже, и в особенности она ценна для тех, кто ее жаждет. И ты, милый, жаждешь знать, то, что знает Мона Всезнающая.
Женщина резко заткнулась, с вызовом уставившись на старика. Чарльз смотрел в ее напряженное лицо, чувствуя, как раздражение перерастает в отчаяние и злость, холодным, густым комом прорезая горло.
- У меня нет денег. Совсем, – с трудом вымолвил он.
- Нет денег, милый? – она удивленно подняла бровь. – Люди, у которых нет денег, не заходят в «Дэрристер», милый. Нет-нет-нет. Они шастают в восточной части Честера, рыская по мусорным ямам в поисках еды, и ты не похож на одного из них, – она с сомнением осмотрела Чарльза с ног до головы. – Совершенно не похож, милый.
Старик обреченно вздохнул.
- Доброй ночи, Мона.
Чарльз развернулся и направился к выходу из трактира. Он слышал, как женщина что-то кричит ему в след, но не разбирал слов, знал только, что через каждую пару фраз до него долетало «Мона».
Отвязывая лошадь от привязи минутой позже, Чарльз, оступившись, чуть не свалился лицом в уличную грязь.
«Если я упаду, то наверняка стану похож на бедняков, про которых говорила эта бешеная женщина. Не знаю, что делать дальше. Я могу сместиться западнее и поискать нужных мне людей там, но что, если я не преуспею? Через пару часов сил у меня совсем не останется. Не останется даже на то, чтобы вернуться в Гренсфорд. Быть может, стоит повернуть обратно сейчас…»
Старик не хотел возвращаться в поместье ни с чем. Он вновь сел на сонную лошадь и продолжил двигаться на север, решив доехать до городских ворот.
- Эй, мистер!
Чарльз похолодел. Если кто-то решил напасть на него, то это конец. Он обречен, как и его милая Элизабет. Ни у старика, ни у лошади не было и шанса скрыться от преследователей. Чарльз остановил кобылу и медленно повернулся в седле. На ступенях «Дэрристера», прямо под вывеской, стоял мужчина, левой рукой опираясь на трость. Тот самый, что сидел у черной, вычурной стойки. Джонни.
- Да?
Мужчина, хромая, направился к старику.
- Я знаю, где живет врач. И покажу вам.
Чарльз испытал прилив бодрости и облегчения, вперемешку с настороженностью и безотчетным страхом. Это могло быть ловушкой – старик видел, что незнакомец, сидя за барной стойкой, совершенно не притронулся к выпивке. Быть может, он ждал свою жертву… Быть может, его трость не просто трость, и за безобидным деревом скрывается холодная, острая сталь. Что если Джонни хочет отвести слабого старика в неприметный, тихий дворик, а там перерезать ему глотку, просто ради забавы.
«Разве у меня есть иные варианты? Либо ехать в Гренсфорд пораженным, ни с чем, и отправляться на поиски завтра, потеряв кучу времени, либо довериться незнакомцу из трактира Моны Сумасшедшей».
Неожиданно, страшная мысль, которая окончательно предрешила дальнейшие действия Чарльза, пришла ему на ум – вдруг Оливия передумает. Вдруг завтра, когда старик будет собираться в путь, она позовет его к себе и вновь скажет ему, что у дочери «обычная простуда», что она не хочет видеть в Гренсфорде никаких врачей, и не будет оплачивать ненужные визиты.
«Выбора у меня и правда нет. Этот незнакомец – мой последний шанс, пусть и рискованный. И я им воспользуюсь».
- Я буду вам премного благодарен, сэр… Джон? Джонатан?
- Генри. Генри Блэкстоун, – мужчина направил трость вдоль дороги на юг. – Нам туда. Стивен Шертон, врач, живет прямо напротив собора.
- Чарльз МакУэйд из Гренсфорда. Спасибо вам, Генри.
Мужчина кивнул и отправился в путь. Хромой мистер Блэкстоун не мог идти быстро, как и старый слуга на своей старой лошади.
- Забавно, Чарльз, но мы встретились исключительно благодаря Стивену. И не только потому, что вы ищете врача, – мужчина хлопнул себя по левой ноге. – Он спас мне ногу. Три года назад во время конной охоты моя лошадь угодила копытом в нору. Я был недостаточно расторопен, и не успел вытащить ступню из стремени перед падением. В итоге проклятая скотина своей тушей рухнула на мою бедную ногу, – Генри поморщился. – Доктора хотели ее отрезать. Все, кроме Стивена. Он каким-то чудом сохранил ее.
- Должно быть, он очень хороший врач.
- Да, и впрямь неплохой, – мужчина замолчал. – Правда теперь каждую осень и перед каждым дождем я не могу спать от боли. А перед осенним дождем я жалею, что ее не отрезали, – Генри горько посмотрел на Чарльза. – И я уверен, что завтра будет дождь.
- Именно поэтому вы сидели ночью в трактире Моны Гостеприимной? – Генри кивнул. – Почему она сказала, что вас зовут Джонни?
- Потому что эта женщина является одной из самых больших загадок этого города.
Старик устало пожал плечами:
- Она и вправду ведет себя крайне странно, но, на первый взгляд, не претендует на столь высокий титул.
- О-о-о-о, Чарльз, поверьте мне, я знаю, о чем говорю, – Генри поскользнулся на дорожной слякоти и едва удержал равновесие, скривившись от боли. – Проклятье! Нога меня доконает. Сбавьте скорость, мистер МакУэйд, прошу вас.
Старик повиновался.
- Вы не ответили на вопрос, мистер Блэкстоун. Почему Джонни?
- А вы и правда думаете, что ее зовут Мона? – Чарльз вопросительно посмотрел на Генри. – Поймите меня правильно, возможно, «Мона» – действительно ее имя, по крайней мере, одно из них.
Чарльз по-прежнему ничего не понимал, в то время как в глазах его собеседника начали появляться фанатичные огоньки.
- Я увлекаюсь психологией, мистер МакУэйд. Вам знаком этот термин? – Чарльз отрицательно покачал головой. По правде говоря, ему было плевать на «Джонни», «Мону» и загадочность странной женщины. Он невероятно устал и хотел спать, но, судя по тому, как оживился его попутчик, эта тема была для Генри действительно важной и чарующей. – В конце XVI века Рудольф Гоклениус ввел этот термин – психология – наука о душе. Он считал, и до сих пор никто не оспорил его точку зрения, что тело и душа едины и неразрывно связаны, – Генри активно жестикулировал свободной правой рукой. – На одного человека одно тело и одна душа, все, что происходит с телом, имеет влияние на душу, и наоборот. И мне кажется, – Блэкстоун победно посмотрел на старика, - что наша Мона является неопровержимым доказательством неверности суждений Гоклениуса.
- Я совершенно не понимаю, о чем вы, Генри. Каким образом?
- Терпение, Чарльз, я как раз подхожу к сути. Никто не знает, кто эта женщина, и откуда она. Но каждый день, за пару часов до полуночи Мона открывает двери «Дэрристера» и начинает свою трудовую ночь. Но она не всегда представляется Моной, у нее есть, по крайней мере, три имени. Два дня назад ее звали Розмари Ольстер. Если бы вы пришли тогда, вас ждал бы совершенно иной прием – Розмари обходительна, приветлива и доброжелательна. Уверен, спроси вы ее о враче, она назвала бы вам с десяток имен проживающих в этом городе докторов. И сама бы отвела вас к тому, кого бы вы выбрали.
- По правде сказать, верится с трудом.
- Да, могу вас понять, – Генри хохотнул. – Агрессивная, хамоватая Мона оставляет неизгладимое впечатление.
Мужчина умолк, задумавшись. Складывалось ощущение, будто Блэкстоун колеблется в нерешительности – рассказывать ли дальше загадочную историю не менее загадочной женщины.
- Изначально я думал, – тихо начал он, – что она гений перевоплощений. Настоящий мэтр актерского мастерства. Что все это забавная и крайне увлекательная для нее игра.
- Именно это пришло мне в голову, – признался Чарльз.
Блэкстоун отрешенно кивнул головой.
- Первый раз я посетил «Дэрристер» осенью позапрошлого года. Нога тогда болела невыносимо, и я хотел заглушить эту боль, выпив побольше спиртного. В тот день, двадцать второго сентября 1743-го, меня приветствовала Розмари Ольстер. Она была обворожительна, мистер МакУэйд. Практически всю ночь мы сидели в пустом помещении трактира напротив горящего камина, разговаривая обо всем и ни о чем, – мужчина крутанул головой. – Вы знаете, как это бывает. На следующий день на месте Розмари была Мона, – Блэкстоун помрачнел. – И… Она совершенно меня не узнала. Это было видно во всем, особенно в ее взгляде. Прощаясь с Розмари на рассвете, я видел, как она смотрит на меня, я видел сверкающую радость в ее глазах и слышал бархатную нежность в ее голосе, мистер МакУэйд. Взор Моны был хищным, а голос холодным. Человек не может так играть. Не может так лгать.
Генри уставился куда-то вдаль.
- С того момента я стал постоянным посетителем «Дэрристера». Местным завсегдатаем, как говорит Мона. Тогда и появился Джонни. У меня тоже несколько имен, как и у нее, – мужчина печально улыбнулся. – Для Розмари я Генри, для Моны – Джонни. Я старательно изучал эту женщину, пытался понять, что с ней происходит. Вам доводилось слышать миф о доппельгенгере? – Чарльз кивнул. – В какой-то момент я был готов поверить, что этот миф – реальность, что Розмари представляет собой ту самую душу, связанную с телом, о которой писал Гоклениус, а Мона – паразитическое зло, демон, захвативший частицу души Розмари, время от времени удерживающий вверх.
Мужчина остановился.
- Что-то случилось? – спросил Чарльз.
- Вы отличный слушатель, мистер МакУэйд. Да, случилось, мы пришли.
Чарльз посмотрел налево и увидел громоздкое здание Честерского собора, скрывающееся в тенях. История Блэкстоуна и правда его заинтересовала, старик совершенно забыл об усталости, и не заметил, как они прошли большую часть пути.
- Как вы определили, что Мона и Розмари – не игра или не доппель-как-его-там? Ваши личные ощущения нельзя назвать доказательством. Или же, вы рассматривали вариант того, что это женщина просто сумасшедшая?
- Да, мистер МакУэйд, рассматривал. И сомневался в своих суждениях каждый день, прыгая от одного варианта к другому. Так было до одиннадцатого ноября 1743-го, тогда появилась она – Марлен фон Ририх. Зайдя тем вечером в трактир, я не увидел ни дикого взгляда Моны, ни приветливого взора Розмари. Женщина, стоявшая тогда за стойкой, была точной копией предыдущих двух, но в тоже время, совершенно иной.
Генри сделал затяжную паузу. В тот момент, когда старик подумал, что его собеседник закончил, Блэкстоун еда слышно продолжил:
- Марлен фон Ририх немая, Чарльз. Когда я задал ей стандартный вопрос: «Как прошел ваш день?» – она закрыла рот ладонью. Сначала я не понял, что значит этот жест; я спросил: «Розмари?» – и в ответ увидел лишь глупую, извиняющуюся улыбку. «Мона?» – тот же результат. Затем я спросил: «Как ваше имя?» К моему удивлению, женщина проворно достала из-под прилавка целую кипу желтых бумаг, затем из маленького шкафчика позади нее она извлекла небольшой кусок графита, каким крестьяне обычно помечают своих овец. Обернув графит в один из бумажных листков, на другом она старательно вывела корявым детским почерком свое имя. Marlen von Ririch.
- Еще одно имя? Еще одна игра? – предположил Чарльз.
- Если бы. Марлен фон Ририх не только немая, мистер МакУэйд. Она еще и глухая. Просидев перед ней на протяжении нескольких часов, задавая всевозможные вопросы, и наблюдая, как она прилежно карябает ответы на бумажных листочках, я заметил, что ее взгляд был прикован к моим губам. Следующий вопрос, ради эксперимента, я начал задавать прямо: «Как вы…», а затем я прикрыл рот рукой и закончил: «… умудряетесь так искусно врать?» В ответ женщина туповато улыбнулась и закрыла уши ладонями, – Генри улыбнулся. – Я оказался прав. Марлен фон Ририх живет в абсолютной тишине, мистер МакУэйд. Я мог говорить ей все, что угодно, пряча свои губы от ее читающего взгляда. И я говорил. Я осыпал ее проклятиями, признавался в любви Розмари, предлагал несметные богатства и угрожал. Она не слышала меня, Чарльз, она действительно меня не слышала. Если вы снова скажете мне, что это всего лишь игра, я назову вас глупцом. Человек не может так играть. Кроме того, в отличие от Розмари и Моны, Марлен прекрасно понимает по-немецки.
- И каков же вывод, мистер Блэкстоун?
- Вывод? Гоклениус был неправ. Возможно, даже больше, чем я полагаю. Что если внутри каждого человеческого тела, скрывается не одна душа, а несколько? Добрая, злая и невинная, живущая в полном неведении и в полной тишине. А знаете, что самое страшное? – Генри задумчиво теребил ворот своего осеннего плаща. – Марлен я не видел уже больше года. И в последнее время, за полированной стойкой «Дэрристера» я все чаще нахожу знакомую вам Мону, – мужчина мрачно посмотрел на Чарльза. – Кажется, она побеждает.
Несколько долгих минут они стояли молча – старик, переваривая и пытаясь понять услышанное, и Генри, все глубже погружаясь в свои переживания и мысли. Блэкстоун резко махнул в сторону высокого каменного крыльца четырехэтажного дома.
- Вот. Стивену принадлежит третий и четвертый этажи. Как правило, он спит на третьем, если не работает допоздна, – мужчина запрокинул голову наверх. – На четвертом у него что-то вроде лаборатории-лазарета, – Генри прищурился. – Абсолютная темень, должно быть, он спит. Постучите в дверь третьего этажа, Стив вам обязательно откроет.
- Вы даже не представляете, насколько я вам благодарен, мистер Блэкстоун.
Генри небрежно отмахнулся.
- Я не мог остаться в стороне. К тому же, я неплохо выговорился. Здоровья вам и юной девочке, мистер МакУэйд.
Чарльз не без труда слез с лошади, подошел к Генри и пожал его крепкую ладонь, облаченную в тонкую кожаную перчатку.
-Спасибо, – отчеканил старик.
В ответ мужчина кивнул головой, освободился от рукопожатия, развернулся и заковылял в том направлении, откуда они только что пришли.
В первую очередь, Чарльз намеревался привязать лошадь. С двух сторон от крыльца росли два молодых, от силы трехлетних дуба. Старик выбрал правое деревцо и направился к нему, сжимая в замерзшей руке потертый повод.
- Мистер МакУэйд, – Чарльз повернулся. – Как зовут девочку?
- Элизабет Фронсберг.
- Как красиво. Истинно английское имя с истинно немецкой фамилией, – Мужчина ухмыльнулся. – Подавайте виски…
- С графином чистой холодной воды, – закончил за него Чарльз.
Генри отрывисто засмеялся, затем поднял руку в знак прощания и направился прочь.
«Странно. Я почти уверен, что он идет обратно в «Дэрристер». Но зачем? Там сейчас вовсе не та, кого бы он хотел увидеть, хоть и выглядит она в точности также. Мне кажется, он не был готов к знанию, которое обрел. Не удивлюсь, если он надеется, что в один прекрасный день за злобной маской Моны, обнаружится милая его взору Розмари. В его мечтах она наверняка слегка улыбается ему и признается, что все это было лишь затянувшейся игрой».
- Счастья вам, мистер Блэкстоун, – в ночной тишине произнес Чарльз и начал подниматься по ступенькам.
Все последующие события Чарльз запомнил смутно, сквозь плотный туман истощения. Когда он дошел до второго этажа, поднимаясь по ветхой деревянной лестнице, усталость вернулась, навалившись на него с двойной, а то и с тройной силой. Дойдя до нужной двери и звонко постучав по старому дереву, старик в ожидании облокотился на круто уходящие вверх тисовые перила. Он готовился к худшему – врача могло не оказаться дома.
«Тогда я просто лягу здесь и усну. Мне все равно».
Спустя пару минут, показавшихся старику целой вечностью, дверь со скрипом открылась. Высокий длинноволосый мужчина, с аккуратно подстриженной бородой, обрамляющей плотные губы, стоял на пороге, сонно всматриваясь в темноту поверх дрожащего пламени восковой свечи.
- Кто вы? – сонно спросил врач.
- Я из Гренсфорда. Мне нужна ваша помощь, – ответил Чарльз.
Стивен пустил незнакомца на порог, внимательно выслушал его просьбу, предложил старику добрую порцию виски, которую тот с благодарностью принял, и уложил его спать на мягких подушках, прямо на полу четвертого этажа.
Врач задал незнакомцу лишь один вопрос:
- Как вы меня нашли?
- Генри. Мистер Блэкстоун.
- Пятый час ночи, а Генри не спит… – Стивен угрюмо покачал головой. – Значит, завтра будет дождь.
Чарльз засыпал, обволакиваемый устоявшимися запахами медицины и спиртовых настоек. Засыпал с улыбкой на губах – у него получилось, он нашел врача и вместе с ним новую надежду для Элизабет.
* * * * *
Чарльз спал в темной лаборатории Стивена Шертона, и ему снился сон.
Он твердо стоял на прочном деревянном полу второго этажа Гренсфорда, сразу возле лестницы, полого уходящей влево и вверх, вправо и вниз. Он чувствовал, что должен заметить нечто важное, нечто способное придать ярких красок двум последним мрачным годам.
«Вот сейчас все изменится. Я чувствую, я знаю это. Господь обратил свой благословляющий взор на эту семью. Они снова будут счастливы и едины», – думал Чарльз. – «Но, Господи… Почему здесь так темно?»
Старик посмотрел направо, в длинный, заполненный густыми тенями коридор восточного крыла. На фоне высокого окна, расположенного в самом конце коридора, Чарльз увидел темную фигуру. Старик не испытывал страха, он знал кто это – Рональд Вильям Фронсберг. Уже не мальчик, но еще не муж, Рональд стоял, дрожа всем телом.
«Вам холодно, Господин? Что случилось?» – спросил Чарльз и вытянул правую руку в направлении юноши. Тогда и пришел страх. Дважды. Во-первых, старик не произнес ни слова, он не мог говорить. Во-вторых, в протянутой руке он сжимал клочок чистой, ярко-белой ткани. Чарльз хотел разжать кулак, но не сумел; тогда он поднес свою ношу к глазам, наперед зная, что он там увидит.
«Это та самая салфетка, я уверен. Но все иначе», – он увидел кровь Элизабет, но на ткани не было крупных пятен – лишь две маленькие точки, размером не больше гранатного семени. Капли крови маленькой девочки светились в темноте ярким алым светом.
И тут Чарльз услышал. Смех. Рональд Вильям Фронсберг смеялся, стоя посреди черного коридора. Старик видел, как юноша начал двигаться в его направлении, и этот неуместный, пугающий смех двигался вместе с ним, нарастая, словно горная лавина. Когда между ними оставалось не больше десяти шагов, хохот Рональда грохотал, как военные барабаны. На расстоянии пяти шагов юноша начал что-то говорить, с трудом выплевывая слова, перемежая их диким смехом.
- Она, – хохот. – Боже, ты бы видел, – и еще хохот, – его лицо.
Чарльз стоял, не в силах пошевелиться, скованный либо страхом, либо необъяснимой силой этого сна.
- Прощай, старик, – сквозь уже нечеловеческое ржание произнес Рональд.
Юноша прошел мимо, и наступила полная тишина. Почувствовав тяжесть в правой руке, старик опустил глаза – пятна крови на белой ткани росли, увеличивались в размере по мере того, как Чарльз на них смотрел. «Господи». Вот уже вся салфетка пропитана светящейся кровью Элизабет. Мгновением позже густые алые капли с гулким стуком начали падать на деревянный пол. «Господи». Источающая неестественный свет лужа крови ширилась, обступала Чарльза со всех сторон. Дойдя до стены, струйки крови устремились вертикально вверх. «Господи!»
В глубине восточного коридора, который увеличился в длине на десятки, а то и сотни метров, скрипнула дверь. А затем еще одна. Комната Элизабет и комната Джонатана, распложенные практически друг напротив друга, были открыты.
«Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Тв…» Чарльз не успел закончить едва начатую молитву. Тишину темных, окутанных мраком помещений Гренсфорда, разрезал вой, полный боли и безумия. Вой, который наполнил глаза старика горячими слезами, холодными когтями ужаса впился ему в затылок; вой, от которого Чарльз, щедро освещенный алым сиянием, судорожно замотал головой в беспомощной попытке истошно заорать в ответ. Вой, который предвещал только смерть.
* * * * *
Чарльз резко проснулся. Он был покрыт липким, холодным потом, в глазах стояли слезы, а его сердце бешено колотилось. Сон медленно рассеивался, но он все еще мог слышать этот крик.
Дверь в комнату немного приоткрылась, в проеме возникло хмурое, обеспокоенное лицо врача. Убедившись, что ночной гость не спит, Стивен вошел в свою лабораторию.
- Вам приснился кошмар, – Утверждение, не вопрос. – Вы очень громко мычали во сне.
Врач задумчиво смотрел на Чарльза, поглаживая бороду указательным и большим пальцами.
- Никогда такого не встречал. Крики во сне, да. Люди орут, вскакивают с кровати, хватаются за сердце и поминают имя Господа, но истошное, обреченное мычание… – Он пожал плечами и хмыкнул. – Признаться, вы меня напугали.
- Приношу свои извинения, мистер Шертон. Который час? – Чарльз посмотрел в сторону окна, но увидел лишь плотно задернутые темно-синие занавески.
- Почти девять. Свой саквояж я уже собрал, осталось лишь оседлать лошадей, и можем ехать.
Глаза Чарльза округлились – он бросил лошадь у крыльца, совершенно про нее забыв.
- Я позаботился о вашей кобыле, – Стивен криво улыбнулся. – Вы уснули за секунду, готов поклясться. А еще говорят, что у стариков проблемы со сном.
- Прошлая ночь выдалась долгой, как для меня, так и для лошади. Благодарю вас за кров и за заботу.
- Я принимаю вашу благодарность. Но, – Стивен кисло поморщился, – кляча у вас еще та. Я не встречал в Честере более старой и жалкой лошади.
- Зато она незнакома с побоями, – Чарльз увидел непонимание на лице врача. – Это долгая история. Дайте мне десять минут, мистер Шертон, и я буду готов отправляться в путь.
Мужчина громко цокнул языком, неодобрительно покачав головой.
- Во-первых, для вас я Стивен, можно просто Стив. А во-вторых, сколько вы уже не ели? Готов поспорить, что часов двенадцать. Мой отец любил говорить, что хороший день начинается с хорошей еды, – врач вновь улыбнулся своей косой улыбкой, – а я всегда слушал отца.
После плотного завтрака они двинулись в путь. Дождь не заставил себя ждать, как и предвещала больная нога Генри Блэкстоуна. Кутаясь в большой охотничий плащ с капюшоном, заботливо предложенный Стивеном перед выездом, Чарльз уныло сидел в седле, смотря по сторонам и время от времени подставляя лицо под льющуюся с неба холодную воду.
А Шертон практически не замолкал. Он бодро и уверенно сидел на своем коне со странным и ничего не говорящем старику именем Цмин, размахивал руками, кричал сквозь дождь безразличные Чарльзу истории и мощно хохотал надо своими же шутками. На протяжении последующих семидесяти минут пути по слякотной дороге, разум старого слуги занимала лишь одна мысль: «Мы идем, Госпожа Элизабет. Мы уже совсем рядом».
Внезапно слух Чарльза выхватил знакомое слово из непрекращающегося монолога болтливого спутника.
- Вы назвали фамилию Фронсберг? – перекрикивая дождь, спросил старик.
- Что? – Стивен прервался на полуслове. – Да, Фронсберг.
- Но я не называл вам имя моих господ.
- Мы же едем в Гренсфорд, верно? – опять эта корявая улыбка. – А я знаю, кто живет в этом поместье. Более того, я семь лет жил на материке, странствуя из одного большого города в другой. И, скажу я вам, фамилию Фронсбергов там знают даже перелетные птицы.
Врач буйно засмеялся собственной нелепой шутке.
- Там, в бурлящих жизнью городах Священной Римской Империи, Франции, Испании и других королевств, эта древняя фамилия творит настоящие чудеса. Она способна открывать наглухо закрытые двери любых размеров и видов, и закрывать радушно распахнутые врата навсегда. Никто не знает, насколько велик этот род, или насколько он мал, но говорят, что на западе Майнца, в Вакернхайме, целая зала фамильного особняка Фронсбергов отведена под огромное и невероятно подробное фамильное древо, выложенное чистым золотом и драгоценными камнями на старинных каменных стенах.
Чарльз непонимающе смотрел на врача.
- Неужели вы никогда не слышали этих слухов? – с удивлением спросил Стивен.
- Никогда.
- Ох-хо-хо, мой друг. Отец любил говорить, – врач театрально поднял голову, подставив лицо дождю, – что только очень тупая лошадь, тягающая плуг, мечтает стать грациозным скакуном, – Он опустил голову, посмотрев на Чарльза. Глаза Стивена алчно блестели. – Но мог ли он себе представить, что его сын будет лечить Фронсбергов? Думаю, нет.

Jaime Snow

storyмного буквтворчествоотрывокрассказпесочница

Р.М. Фрагменты вечности

Часть 1. Наследие Гренсфорда.
Глава 1. Белая жемчужина замка.
11.05.2010-27.05.2010.
Вы держите в руках дневник Рэя Мартина Фронсберга. Я ношу это имя с одиннадцатого мая 1993 года. Спустя пару лет мне придется его сменить, равно так же, как множество других предшествующих имен. Во времена английской научной революции XVII века, которая положила начало эпохе Просвещения, я был известен как Рональд Майкл Фронсберг. В Belle Epoque французской истории меня звали Рикард де Фронс. В период колонизации индейских земель Северной Америки я представлялся Робертом Фронстом. Несмотря на многообразие принадлежавших мне имен, внутри каждого из которых скрывались свои истории и свои эпохи, я с особым трепетом относился лишь к одному, дарованному при рождении. Риман Вакернхайм Фронсберг.
До конца первой половины XX столетия я обновлял свою юридическую личность раз в полвека. Подобную махинацию совершить несложно, если у тебя достаточно влияния и денег. Звон золотых монет в буквальном смысле заставлял постаревшего мистера Фронсберга кануть в небытие. Погиб от несчастного случая. Был сражен смертельным заболеванием. Пропал без вести. Движением пера и рисунком чернил на бумаге создавался прямой наследник покойного господина Ф.; Фронсберг мертв, да здравствует Фронсберг! После оформления необходимых документов молодой человек, рожденный несколько часов назад на исписанных тонким почерком страницах, выходил в свет.
Исследовать уже исследованный мир.
Генеалогическое древо моей родословной, богато украшенное именами, существовавшими только на бумаге и в моем воображении, дополнялось очередным отпрыском, на этот раз живым, из плоти и крови. Но линия древа, заполненная мной и моими разноименными личностями, является лишь одной из многих…
* * * * *
В 1703 году Рональд Майкл Фронсберг женился на миловидной лондонской аристократке, Патриции Сорне. Семья Сорне не возражала против будущего союза. Молодой европейский дворянин был богат, прекрасно воспитан, и представлял собой, как любили говорить феодалы, «прекрасную партию» для благородного рода. Через три года у супружеской пары родился сын, новый наследник обеих семей - Бенедикт Фронсберг. К несчастью, в ходе сложных родов горячо любимая жена Рональда умерла, подарив жизнь крепкому и здоровому малышу. Смерть Патриции была ударом. Убитый горем супруг, не желавший видеть окружение, постоянно напоминавшее о погибшей возлюбленной, вместе с младенцем возвратился в родовое гнездо, расположенное на западе Майнца. На протяжении следующих двадцати трех лет, фамилию Фронсберга в Англии вспоминали не часто – до возвращения Бенедикта на свою историческую родину. Приехав с женой, Оливией Рейнсхольд, и фамильными деньгами, он приобрел поместье Гренсфорд и участок земли, площадью сто сорок гектар к югу от Честера. В 1730 году у Бенедикта родился первенец, которого решили назвать в честь деда – Рональд Вильям Фронсберг. В течение пяти последующих лет их семейство увеличилось еще на два чада – Джонатан и Лиза. Жизнь британской ветви рода шла своим чередом, но Бенедикт часто вспоминал о жизни в Майнце с отцом. Рональд М. привил сыну любовь к лошадям и конным прогулкам, которым сам уделял большую часть своего времени. Отец частенько говорил, что любовь к разведению этих замечательных животных в крови у каждого Фронсберга, что эта страсть заложена его далеким предком и берет начало с середины XV века. Как истинный потомок знаменитого имени, в 1736 году Бенедикт начал заниматься разведением лошадей.
Весной 1743 года в поместье Гренсфорд гонец принес мрачные вести, запечатанные в конверт, скрепленный фамильной печатью Фронсбергов. Вдвойне мрачные для Бенедикта – Рональд Майкл Фронсберг мертв. Убит грабителями портового Майнца за новую пару сапог из мягкой кожи. Кроме извещения о гибели, в конверте лежал еще один листок твердой бумаги – завещание, написанное рукой отца.
«Настоящим документом, подписанным моей рукой и скрепленным печатью моей семьи, назначаю прямым наследником богатств, земель и угодий Фронсбергов, находящихся в моем владении, моего второго сына – Раймонда Марка Фронсберга».
Завещание содержало развернутый список тех самых богатств и земель, которые перешли к Раймонду. И не достались Бенедикту. За исключением Гренсфорда, который отец щедро даровал старшему сыну. Бенедикт никогда не жаловался на нехватку денег, их было более чем достаточно, но это письмо повергло его в ярость. Он даже не знал, что у отца был второй сын. Бенедикт чувствовал себя отвергнутым, ущемленным и униженным. Он чем-то разозлил отца, когда решил уехать в Англию с Оливией? Мало вероятно, расставались они тепло, заручившись поддержкой Рональда Майкла и получив его благословение… Непонимание лишь подогревало гнев Бенедикта, он намеревался отправиться в Майнц и найти этого нового наследника. Что делать при встрече, он не знал, совершенно не представлял, как вести диалог с неожиданно появившимся братом, но знал, что не хочет и не может оставлять все так, как есть. Не хотел покоряться воле немого письма. Оливия попробовала успокоить Бенедикта, но оставила тщетные попытки, когда встретила черную и безмолвную злобу, пылающую в карих глаза мужа.
Бенедикт выбежал из Гренсфорда на свежий воздух, чуть не разломав в щепки хлипкую дверь черного хода, располагавшегося ближе всех к конюшне. Если что и могло успокоить его, так это конная прогулка. Или быстрая езда, что превосходно проветривает голову. Зайдя в конюшню, Бенедикт взял седло и направился к стойлам, напрямую к Либере, самой быстрой из его лошадей. Гнедая, с крутым норовом. Лошадь, которую он всегда считал своей гордостью, сокровищем своего табуна. Похлопав Либеру по морде, Бенедикт перебросил седло через спину кобылы… Воспоминание, нахлынувшее столь резко, что заставило Фронсберга зажмуриться, перевело его ярость за границы человеческого самообладания. Он вспомнил, как в детстве, в Майнце, отец учил его седлать лошадь. Рональд показывал сыну, как правильно крепить стремена и уздечку, а маленький мальчик, каким тогда был Бенедикт, смотрел во все глаза и следил за каждым движением сильных мужских рук.
Стиснув зубы в приступе бессильной злобы, он зарычал и в гневе сорвал седло со спины лошади, забросив его в темный угол конюшни. Либера возмущенно заржала, испуганно задергав ушами, но Фронсбергу было не до ее спокойствия. Он подвел кобылу к ограждению просторного стойла и использовал его, как импровизированную лестницу. Забравшись на спину лошади и ухватившись за ее густую гриву, Бенедикт выехал из конюшни и направился в сторону принадлежавших ему пашен, располагавшихся южнее поместья. Прохладный весенний воздух, наполненный ароматами цветущих лугов и свежевспаханной земли, обдувал его разгоряченное лицо, но клокочущая в голове и груди злость неумолимо держала Бенедикта в своих объятьях. Он настойчиво подгонял лошадь, выбивая динамичный ритм ударами жестких каблуков по ребрам Либеры.
*
Темное беспокойство зародилось в сердце Оливии. Она видела, как Бенедикт выезжает из конюшни на неоседланной лошади и направляется на юг. С первого дня знакомства в далеком 1726 году, образ ее мужа был непоколебим, как и сам характер супруга. Спокойный, как тихая поверхность озера в безветренный день, и непоколебимый, как основание альпийских гор. В их союзе Бенедикт был камнем, а она была водой, что так умело и ненавязчиво способна сточить любую острую грань твердой породы. Реакция Бенедикта на завещание отца была для Оливии неожиданной и пугающей. Жуткой. Она успокаивала себя мыслью, что после конной прогулки Бенедикт вернется к ней сдержанным и умиротворенным – таким, каким она знала его на протяжении последних семнадцати лет. Тем вечером, когда к парадному входу Гренсфорда пришла группа из трех крестьян, Оливия сидела у камина в спальне, которую вот уже тринадцать лет делила со своим мужем, читая «Дневник чумного года» Даниеля Дефо. Она прочла строки о сошедшей с ума матери, ополоумевшей после обнаружения признаков смертельной болезни у недомогающей дочери: «Что же касается девушки, то она фактически была уже трупом к тому моменту, так как гнойники, вызвавшие пятна, распространились по всему телу; не прошло и двух часов, как она умерла. А её мать голосила в течение нескольких часов, не зная о смерти своего ребёнка». Оливия любила труды Дефо, но выбрала отнюдь не лучшее время для прочтения «Дневника». Ужасная картина смерти с помесью отчаяния стояла перед ее глазами, когда в комнату тихо вошел Чарльз – старый, но верный своему делу и своему господину глава придворных слуг.
- Госпожа Фронсберг, – слуга почтительно склонил голову. Его скрипучий голос звучал чуждо в просторном, уютном помещении спальни.
- Чарли? Ты меня почти напугал, – вяло промолвила Оливия. – Время ужина? Я жду Бенедикта, он уехал на пару часов, совсем скоро должен вернуться.
- До ужина еще час. Госпожа…
- Знаешь, это завещание отца очень его расстроило. Никогда не видела его таким. Он вернулся?
- Госпожа… – Чарльз чувствовал себя неуютно под мутным взглядом бледных глаз уже овдовевшей, но еще не знающей об этом Оливии Фронсберг. Тогда в ее глазах не было безумия, которое появится и разгорится ярким пламенем сумасшествия через четыре года. Через четыре года наследница европейской фамилии Рейнсхольд будет носиться по британскому особняку, вопя от горя и теряя рассудок. Подобно ополоумевшей матери из «Дневника» Дефо. Чарльз стоял под тяжелым взором женщины, которая через пять лет станет известна как Кровавая Матерь Гренсфорда, и чувствовал, как холодная длань скорби все сильнее стискивает его горло. Последние десять лет он посвятил службе семье Фронсбергов, и любил каждого члена знатного рода: уверенного и решительного господина Бенедикта, доброжелательную госпожу Оливию, любознательного и непоседливого Рональда Вильяма, робкую и нежную Элизабет и молчаливого Джонатана, который в свои одиннадцать лет невероятно сильно походил на отца, как манерами, так и внешностью. Они были его семьей. Они были всем. Чарльз не знал, как сказать этой милой, незаметно стареющей женщине, которая была так добра к нему на протяжении всех этих лет, что труп ее мужа лежит в небольшой часовне в двух километрах к югу от поместья.
- Госпожа, - неуверенно начал он. – Крестьяне нашли господина Бенедикта.
- Н-нашли? – Оливия устало прищурилась, слегка наклонив голову на бок. – Что значит нашли? Где он?
- Крестьяне, Госпожа, они возвращались после работ в полях. Около яблочной рощи, что так нравится милой Элизабет…
- Где Бенедикт, Чарли? – резко прервала его вдова.
Тень понимания пробежала по красивому лицу Оливии Фронсберг. Она видела, что поведение верного слуги разительно отличается от характерного для него стиля. Чарльз всегда смотрел в глаза. И это был не раболепный взгляд прислуги, это был твердый взор ясных светло-серых глаз, взор человека гордого, сильного и преданного. Но тогда, с самого момента появления Чарльза в спальне Фронсбергов, он лишь пару раз украдкой посмотрел в глаза Оливии; большую часть времени он смотрел на лакированный деревянный пол или на догорающие в камине еловые поленья. Оливия встала с кресла. Раскрытая книга с гулким ударом упала на блестящее чистотой дерево. Госпожа Фронсберг быстрыми шагами пересекла комнату – беспокойство, появившееся ранее, переросло в чувство всепоглощающего страха. Она подошла к старому слуге и неровным движением дрожащих рук взяла его за запястья.
- Чарльз, что случилось? Где Бенедикт?! – имя своего мужа Оливия истерично прокричала в лицо старику.
- Господин Бенедикт упал с лошади и разбил голову. Когда его нашли крестьяне… Он был уже мертв. – Чарльз не стал говорить, что тело нашли в огромной луже крови; потому что это была уже не кровь. Бенедикт мог лежать в собственной крови на мраморной дорожке, что огибала Гренсфорд, или на лакированных досках пола этой самой комнаты. Но труп лежал на дороге. Вытекшая из разбитого черепа кровь смешалась с сухой дорожной пылью, превратив последнюю в отвратительную бурую грязь. Быть может, Фронсберг слишком сильно подгонял Либеру, и строптивая лошадь, взбунтовав, сбросила жестокого наездника, или, разогнавшись, он не смог удержаться на спине гнедой, держась исключительно за ее гриву. Вне зависимости от причины, результат неизменен – Бенедикт упал. Упал, налетев головой на небольшой, торчащий из земли камень, и отключился. Спустя несколько минут после падения, старший сын Рональда Майкла Фронсберга погиб, так и не придя в сознание.
*
Люди по разному реагируют на горестные вести, такие как неожиданная смерть близкого человека: кто-то начинает рыдать и рвать на голове волосы, впадая в истерику. Кто-то настойчиво отрицает реальность произошедшего, пока не увидит холодный труп погибшего. Оливия впала в ступор – будто бы все мышцы лица, ответственные за выражение эмоций, были связаны с мозгом невидимыми нитями, и слова Чарльза «Он был уже мертв» безвозвратно перерубили эти нити.
- Мертв? – едва слышно выдохнула она. – Но…
- Мне очень жаль. Госпожа, мне так жаль, - голос дворецкого дрогнул. Оливия все еще держала его за руки слабой, почти незаметной хваткой. Ее отсутствующий взгляд был устремлен на стену с одиноко висящей картиной прямо позади старика, невольно ставшего гонцом ужасных вестей. На картине была изображена красивая молодая девушка с пышной копной густых русых волос, слегка развеваемых ветром, в ее зеленых, пылающих изумрудами глазах, застыли искорки юношеского веселья, она ослепительно улыбалась, немного приоткрыв аккуратные розовые губы. На картине стояла подпись автора – Р. М. Фронсберг.
- Это он во всем виноват, – прошептала Оливия. – Он и его завещание.
- Госпожа, я отдам необходимые распоряжения по подготовке к похоронам, – Оливия отпустила руки Чарльза и уставилась на него, словно увидела впервые. – С вашего позволения, Госпожа…
- Да. Да, правильно, – ее взгляд вернулся к картине.
Чарльз развернулся и направился к выходу из комнаты, оставив вдову Фронсберг стоять посреди пустой спальни, тупо уставившись на рисунок.
- Чарли.
- Госпожа Оливия? – Чарльз остановился в дверях и повернулся.
- Прикажи убить эту лошадь, – холодно произнесла она. – Пусть ее похоронят рядом с тем местом, где погиб мой муж.
Странная просьба звучала вдвойне дико из уст доброй и мягкой Оливии Фронсберг. «У нее шок. Пару минут назад она узнала, что ее супруг, отец ее детей мертв. Боже, как мне жаль. Дай ей сил пережить все это» – думал Чарльз, глядя на вдову. Она продолжала смотреть на картину, написанную отцом Бенедикта. Задумчиво, будто мечтательно. Указ об убийстве Либеры она произнесла, даже не повернув голову. Чарльз знал, что лошадь не виновата, и Оливия это знала. Винить лошадь в произошедшем – все равно, что обвинять нож в хладнокровном убийстве человека. Тем не менее, он был намерен выполнить ее жуткий приказ, но не ради того, чтобы показать свою лояльность и преданность. Чарльз надеялся, что смерть кобылы принесет его госпоже хоть какое-то, надо полагать извращенное, утешение.
«А что на счет детей? Рональду тринадцать, и он, подобно деду, в честь которого был назван, много времени проводит с лошадьми. Джонатану одиннадцать, и они были неразлучны с отцом. Милой Элизабет нет и десяти, и возле ее любимой яблочной рощи появится могила – воплощение гибели Бенедикта. Дети будут сражены горем, и убийство лошади уж точно их не утешит… Боже помоги им всем» – Чарльз покорно кивнул головой и вышел из спальни.
* * * * *
Бенедикта похоронили на кладбище Честера. К тому времени, как первая горсть земли, брошенная горюющей вдовой, коснулась крышки гроба, возле цветущих, весенних яблонь Гренсфорда уже возвышался свежий могильный курган. Семья Фронсбергов не пользовалась популярностью среди английской знати, да и похороны состоялись не в фамильном поместье, как это было традиционно принято у феодалов, поэтому на погребальную церемонию пришли в основном слуги и крестьяне Гренсфорда.
Смерть Бенедикта была тяжелым ударом для всех членов семьи, но наиболее ярко последствия страшной трагедии отразились на Оливии и Рональде. Вдова буквально не отпускала от себя юного Джонатана, она с любовью и горечью смотрела на лицо, так похожее на лицо ее погибшего мужа. Былые доброта и мягкость, ранее присущие каждому слову и действию Оливии, исчезли навсегда. Благополучие остальных детей ее, казалось, не волновало, дети росли под присмотром заботливого старого слуги, у которого не было ни единого шанса заменить сразу двух родителей – погибшего отца и безразличную мать. На протяжении последующих лет характер Рональда В. становился все более жестким и жестоким. После смерти отца он ежедневно давал выход негативным эмоциям, начиная с тихого плача, а заканчивая дикой истерикой – попыткой привлечь внимание равнодушной матери. Но тщетно. В тринадцать лет он орал и брыкался, когда слуги пытались его утешить, нередко избивал наиболее строптивых лошадей во время их кормежки, упитанных скакунов умышленно морил голодом. В четырнадцать лет Рональд пристрастился к более изощренным методам истязания. Он приказывал слугам стреножить выбранную им жертву, а затем с остервенением лупил беззащитную лошадь палкой или кнутом. К тому моменту, как ему исполнилось пятнадцать, четыре лошади умерли от внутреннего кровотечения – мальчик набирал силу. Власть, безнаказанность и вседозволенность осквернили и исказили разум старшего сына Бенедикта Фронсберга; в шестнадцать лет надменный дворянин начал избивать слуг Гренсфорда. Рано или поздно, он наверняка бы убил какую-нибудь служанку или крестьянку, озверев в порыве извращенной, неистовой эйфории… Но Кровавая Матерь не дала ему подобного шанса.
* * * * *
Осенью 1745-го, спустя два года после смерти Бенедикта, здоровье и самочувствие юной Элизабет начали заметно ухудшаться. Девушка страдала бессонницей, потерей аппетита, ее часто рвало. Тяжелый кашель вызывал беспокойство у всех постояльцев Гренсфорда, за исключением матери и старшего брата. 23 октября наступил десятый день рождения Элизабет Фронсберг, и находившаяся в гренсфордской изоляции семья собралась в полном составе на скромный праздничный ужин в обеденной зале поместья. Во главе длинного дубового стола сидели Оливия и Джонатан. Вместе, как и всегда. Вдова сама кормила любимого сына, выбирая ему наиболее аппетитные и лакомые кусочки поданных блюд, а Джонатан не возражал против подобного обращения, в основном потому, что ему было все равно – он уже привык к навязчивой, поначалу отталкивающей, любви матери. Напротив них обыденно поглощал ужин Рональд Вильям Фронсберг, с упоением вспоминая недавнюю сцену избиения очередной лошади. Было очень славно, вороная кобыла, которую он выбрал целью своих издевательств, оказалась крайне мощной и выносливой: он почти два часа скакал возле нее с дубиной в руках, наотмашь направляя мощные удары на шею, ноги и бока лошади. Закончив свое безумное пиршество, удовлетворенный, измотанный и забрызганный густой кровью Рональд приказал слугам отвести жертву обратно в стойло. Умирать, не иначе.
По центру стола сидела бледная Элизабет, толком не притронувшаяся к еде и не выражавшая не малейшего интереса к происходящему. Тишину ужина время от времени нарушали звук столовых приборов, тихие шаги слуг, приносивших и уносивших праздничные блюда, и влажный, раздражающий кашель больной девочки. Чарльз неоднократно просил у Оливии разрешения вызвать доктора из Честера, он переживал за состояние милой Элизабет, и каждый раз, когда мать отмахивалась от старика, утверждая, что у дочери не более чем безобидная простуда, от которой в скором времени не останется и следа, стонал от бессилия и беспомощности.
В тот момент, когда ужин близился к логическому завершению, а Оливия кормила Джонатана бордовыми зернами спелого граната, услужливо подставляя ладонь для сплевывания несъедобных семечек, у Элизабет случился первый приступ.
Девочка зашлась сильнейшим кашлем, закрыв рот белоснежной обеденной салфеткой. Ее лицо из бледного стало багрово-красным. Оливия и Рональд с недовольством смотрели на нарушителя спокойствия и тишины праздничного ужина. Кашель отвлекал мать от столь увлекательного занятия, как кормежка ее любимого сына, в то время как Рональд размышлял над истязанием следующей лошади, упиваясь предвкушением грядущего эпизода бессмысленного насилия. Когда приступ закончился, и кашель сошел на нет, Элизабет потеряла сознание, упав со стула на мраморный пол ярко освещенной обеденной залы. Джонатан испуганно смотрел на мать, не понимая, что происходит. Вбежавший в залу Чарльз устремился к лежащей возле стола маленькой госпоже, салфетка, на белой ткани которой были отчетливо видны алые следы крови, лежала на ее груди.
- Госпожа, прошу вас, мы должны позвать врача! Разве вы не видите, Элизабет не здорова, – в дрожащих руках он протянул к Оливии запятнанную кровью салфетку.
- Мама, Лизи плохо? Это ее кровь? – широко раскрыв глаза, Джонатан с ужасом смотрел на клочок бело-красной ткани.
- Все хорошо, милый, – Оливия с ненавистью посмотрела на старика, закрыв своему любимчику глаза ладонью, пахнущей гранатовым соком. – Убери это, сейчас же. Ты пугаешь моего сына.
- Она ваша дочь, Госпожа! Позвольте мне привести доктора, умоляю вас.
Чарльз был готов разрыдаться. Он был готов ползать в ногах некогда уважаемой госпожи, лишь бы получить ее согласие. Тогда он любил Элизабет больше, чем прежде, до смерти ее отца. Она была единственной, кого гибель Бенедикта изменила не так сильно, как остальных. Призрачное, но все же живое напоминание того, что некогда счастливая и любимая Чарльзом семья существовала. Увидев лежащую без сознания девочку и шелковую окровавленную салфетку, Чарльз почувствовал тошнотворный приступ страха. Пятна крови кричали о том, что юная леди серьезно больна, возможно, даже серьезней, чем опасался старик. Он не мог ее потерять, боялся, что эта тонкая связующая нить между прекрасным прошлым и абсурдным, отвратительным настоящим исчезнет. «Если она умрет – я сойду с ума», – думал Чарльз. Он не знал, и не мог знать, что ироничная судьба распорядится иначе – смерть Элизабет не лишит его рассудка; Чарльз сохранит ясность разума до самой смерти в 1763 году. С отрезвляющей четкостью он будет помнить страшные события 1747 года. И будет помнить ужас 1748-го.
- Госпожа? – Чарльз умоляюще смотрел на Оливию.
Она же не отрывала взгляда от испуганного лица Джонатана.
- Мама, Лизи плохо?
- Лизи немного заболела, милый. Завтра мы покажем ее доктору, все хорошо, – Оливия перевела взгляд на слугу. – Отнесите ее в спальню. И отправьте за врачом, пусть он приедет завтра, после полудня.
Чарльз аккуратно опустился на колени возле Элизабет и взял ее на руки. Ее нежное, хрупкое тело, казалось, ничего не весит; он направился к выходу из обеденной залы, держа маленькую госпожу, как младенца.
«Им же совсем наплевать. Милая, невинная девочка потеряла сознание, кашляя кровью, а им наплевать. Господи, посмотри на них, почему ты отвернулся от этой несчастной семьи? Почему позволил веселому мальчику с задорным, детским смехом превратиться в кровожадного, жестокого выродка? Зачем убил любящую мать внутри доброй женщины, сделав ее одержимой призраком погибшего мужа? Ради какой цели сдержанный ребенок стал ходячей куклой со стеклянными карими глазами, в которые всем слугам, даже мне, страшно и жутко смотреть? И почему, Боже, почему чистое дитя с ангельским лицом и длинным черными волосами, шелк которых ни на долю не уступает шелку ее праздничного платья, лежит у меня на руках, раздираемая изнутри неизвестной мне, глупому старику, болезнью?»
Думая об этом, Чарльз поднимался по винтовой лестнице на второй этаж поместья, шел по длинному, холодному коридору восточного крыла, заходил в тесную комнату Элизабет, нежно укладывал на кровать свою любимую, маленькую госпожу и аккуратно укрывал ее дорогим одеялом. Выпрямившись, он долго стоял у кровати и смотрел на безмятежное детское лицо, прислушиваясь к тишине спальни, чутко улавливая звук дыхания девочки. И этот звук ему не нравился. В каждом вдохе и выдохе Элизабет Чарльз слышал болезнь, слышал хрипы, которыми сопровождалась циркуляция воздуха в нездоровых легких. Он с трудом заставил себя отвернуться от кровати и выйти из спальни. На ватных ногах старик спустился в мрачный холл Гренсфорда, проследовал к ветхой, как он сам, двери черного хода. Ржавые петли неприветливым скрипом проводили Чарльза в холодный, сгущающийся сумрак осеннего вечера. Он с неудовольствием отметил схожесть звуков – скрежет древнего, гнилого металла и болезненное дыхание маленькой госпожи.
Следуя тем же путем, каким два с лишним года назад бежал сжигаемый горячим гневом ныне покойный Бенедикт Фронсберг, Чарльз дошел до темного здания конюшни. С трудом взяв в руки тяжелое седло, он задумался.
«Остались ли еще здоровые лошади?»
- Он не избивает тощих и слабых. Ему нравится уничтожать природную мощь и красоту, тем самым, возможно, доказывая самому себе собственное превосходство, – Чарльз шептал слова, стоя с седлом наперевес внутри вечернего деревянного сарая, обдуваемый легким прохладным сквозняком, который нес неизменные запахи этого места. Ароматы лошадиного пота, навоза и свежескошенного сена. Но к привычному трезвучию запахов добавился еще один, ранее отсутствовавший тон – едва уловимый запах крови. И смерти. Чарльз знал, что за последний год из этого неприметного здания вынесли четыре лошадиных трупа. И он знал, что это не предел, юноша только вошел во вкус.
«Где-то здесь, внутри этого обширного, темного помещения, за прочной деревянной оградкой стоит будущий пятый труп Рональда. Конра.»
Сильная вороная лошадь, она была одной из самых мощных в табуне Бенедикта Фронсберга; он всегда говорил, что Конра может пронести любого наездника от самой южной точки Англии до самой северной точки Шотландии и обратно, без остановок, не сбивая шага.
«Теперь же она вряд ли покинет свои стойла. Упрямая кобыла все еще жива, но не думаю, что это надолго – молодой садист об этом позаботился. Ей должно быть нестерпимо больно… Интересно, она понимает, что в скором времени умрет? Страшно ли ей?»
Тяжелые мысли копошились в голове, когда Чарльз снаряжал найденную им старую, но незнакомую с палкой и кнутом Рональда, лошадь. Медленно выехав из конюшни, он остановился. Было уже совсем темно, а ему предстояло проехать пару десятков километров.
«Рискованно ехать в такую темень, старик, рискованно. Тем более теперь, когда жизнь девочки зависит от тебя. Но надо как можно скорее привести доктора. Возможно, каждая минута на счету. Соберись, старик! Поехали».
- Н-но, кляча!
Чарльз двинулся в путь. Два года назад Бенедикт Фронсберг в последний раз в своей жизни выехал из этого здания и отправился на юг. Путь старого слуги лежал в противоположном направлении – на север, в Честер.
Чарльз ехал медленно и аккуратно. В основном потому, что старая лошадь наверняка не смогла бы скакать быстрее той темной осенней ночью. Время выдалось холодным, едва отъехав от Гренсфорда, старик с горечью подумал об опущенной возможности прихватить с собой теплое шерстяное пальто и пару мягких кожаных перчаток. Он не мог знать, что его суждения о важности и срочности визита врача неоправданны. Часы жизни не отсчитывали минуты и вздохи Элизабет, тогда они считали годы, месяцы, недели и дни. Ей оставалось жить два года и семнадцать дней, а Чарльз мог бы выехать в Честер на следующее утро и вернуться вместе с доктором после полудня, как и повелела Оливия. Он мог бы не подвергать себя риску заболеть, мог бы не переживать о том, что старая, подслеповатая лошадь оступится в темноте, сломает ногу и сбросит своего наездника в грязную канаву. Но Чарльз все еще слышал звук болезни милой Элизабет и видел перед глазами яркие красные пятна на белой ткани. Он ехал в Честер за врачом. Ехал, полный решимости и бессмысленной надежды.
*
Когда Чарльз добрался до города, было уже заполночь. Он потратил не меньше часа на поиски служителя медицины. Вечно бодрствующие кабаки ночного Честера не самый надежный и безопасный источник информации, но выбор у старика был невелик. К тому же он знал, что не представляет особого интереса для темных личностей: денег у него с собой не было, одет он был как обычный дворянский слуга и единственной ценностью, что была при нем, можно было назвать вспотевшую и уставшую лошадь. И сам он устал, Чарльз чувствовал, как пульсирует боль в пояснице, плечах и ногах, чувствовал, как на хребет давит старость тяжестью прожитых лет.
Первая из его остановок располагалась сразу у южных городских ворот. Трактир назывался «Соловей». Возможно, когда-то здесь выступала юная и прекрасная особа с исключительно чистым и высоким голосом, или же владелец заведения был орнитологом-любителем. Войдя в ветхое, видавшее лучшие дни здание, Чарльз не увидел ни красивых молодых дам, способных отличить Ля от До, ни певчих птичек, сидящих по клеткам. Если бы название соответствовало содержанию, кабак наверняка назвали бы «Вонь и сумрак»; запахи кислого пота и не менее кислого эля, дешевой браги и пьяной рвоты буквально забивали легкие, выталкивая из них свежесть прохладной осенней ночи. Народу в трактире практически не было. В двух противоположных углах квадратного помещения сидело несколько жалкого вида посетителей, которые, удостоив вновь прибывшего бродягу скорым, мутным взглядом, продолжили угрюмо хлебать местную кислятину.
Уверенным, насколько позволяло его состояние, шагом Чарльз направился к высокой, заляпанной жиром барной стойке, за которой стоял тучного вида мужчина с ярко-рыжими кудрявыми волосами и практически красными бакенбардами. Грязным фартуком мужчина вытирал не менее грязный пинтовый стакан.
- Приятной вам ночи, сэр! – еще не дойдя до стойки, начал Чарльз.
- Еда, выпивка, ночлег. Есть свободные комнаты, – трактирщик поднял пухлый указательный палец, направив его в потолок. – Чего вам?
Голос толстяка никак не соответствовал его внешнему виду. Чарльз ожидал услышать мощный, возможно хрипловатый бас, но вместо этого голосовые связки трактирщика порождали высокие и тонкие звуки. Если бы старик не видел собеседника, у него бы возникло впечатление, что он разговаривает с ребенком.
«А вот и Соловей», – подумал Чарльз.
- Нет, сэр, благодарю. У меня неотложное дело – я ищу местного врача. Вы не знаете, где мне его искать?
Трактирщик неодобрительно фыркнул и отрицательно покачал головой.
«От него так и веет гостеприимством. Свободные комнаты, хм? Любопытно, есть ли там занятые?»
Чарльз развернулся и направился к выходу, стремясь как можно скорее покинуть это место – октябрьские холод и свежесть казались ему желанными после обволакивающего смрада «Соловья».
«Эта ночь будет долгой, а я, к сожалению, уже не молод», - размышлял Чарльз. «Именем Господа нашего, не раскисай, старик! Ты нужен ей, как никогда раньше, сейчас даже больше, чем после смерти отца. Не важно, сколько злачных мест придется обойти, не останавливайся. Ради Элизабет».
Следующие три остановки – «Георг VI», «Острова» и просто «Нора» - ничем не отличались от «Соловья». Та же удушающая вонь, те же затуманенные дешевым пойлом глаза под набухшими веками, то же недовольное ворчание трактирщиков в качестве ответов на вопросы Чарльза. Пятое на его пути заведение старик решил объехать стороной – еще издалека он услышал дикие агрессивные вопли, доносящиеся из двухэтажного треугольного здания, по центру каждой стороны которого находилась двойная деревянная дверь. «Данджей» – гласили надписи на трех вывесках, расположенных над дверьми. Судя по всему, за закрытыми ставнями было довольно людно, и аудитория была на порядок выше увиденного ранее сброда – Чарльз ясно видел не менее дюжины лошадей, стоявших на уличной привязи. Но эти крики…
«Орут так, будто внутри проходит жестокий кулачный бой, и ставки крайне высоки. Того и гляди крыша рухнет. Я туда не пойду, Господи, уж прости трусливого старика».
Чарльз объехал все трактиры южной части города, расположенные между Честерским собором и рекой Ди. По крайней мере те из них, которые были видны с центральной Бридж-стрит; старик не хотел съезжать с главной улицы, углубляться в западную – богатую – или восточную – бедную – части города. Срединная часть Честера была и в правду серединой, в дневное время именно она бурлила жизнью наиболее ярко – здесь располагалось несчетное количество всевозможных торговых лавок, кабаков, ремесленных мастерских и пекарен, сладко пахнущих свежим хлебом. Именно здесь проживала пусть и не самая многочисленная, но наиболее значимая составляющая городского общества. Здесь можно было встретить священнослужителей, размеренно шествующих на утреннюю или вечернюю мессу, задумчивых писателей и возбужденных художников, чьи глаза жадно и быстро исследовали окружающий мир в поисках долгожданного прилива вдохновения. Философы и молодые изобретатели отрешенно бродили по этой улице, попыхивая время от времени густым, сизым трубочным дымом. В общей массе так же присутствовали суетливо бегающие по своим поручениям дворянские слуги из западной части города, разорившиеся аристократы, торговцы всех цветов и мастей, резчики по дереву, швеи, кузнецы, повара и кухарки, куртизанки, профессионально виляющие задом, и, конечно же, карманники. Но главное, что среди этой колоритной толпы, обитающей на улицах днем, были и те, кого так настойчиво искал Чарльз – врачи. Ему нужно было найти хотя бы одного, найти и привести в Гренсфорд, пока еще не слишком поздно.